Дмитрий Тростников - Знаменитость
— А вот это уже не твое дело, — отрезал Соколов. — И напоминаю, все, о чем мы сегодня говорили в этом кабинете — не разглашается. В твоих же интересах, — добавил он уже с неприкрытой угрозой.
Когда я шел обратно по коридору, паркетный пол расплывался у меня в глазах. Коленки подло дрожали. Как недавно в Одессе на мокрой крыше. Но только выхода теперь я не видел. Впереди маячили тюрьма или предательство.
Но и это оказался еще не последний сюрприз в здании КГБ. Я уже сдал пропуск и прошел вахту, когда нос к носу столкнулся с мясистым Василичем. Он стоял у окошка в вестибюле бюро пропусков. Вид у подпольного продюсера был перепуганный и донельзя озабоченный.
— Сережа! — вылупил глаза при виде меня Василич.
Прятаться от него было поздно. «Стоит так называемым друзьям узнать, что ты был у нас — и тебя запишут в «стукачи», — только что брошенная фраза немедленно воплощалась в жизнь. Кгбшнику даже не будет нужды сообщать или намекать Алеше обо мне. Василич без всяких намеков раззвонит по всему Питеру.
— И тебя, Сережа, вызвали? — забормотал Василич, вплотную приблизившись ко мне с бумажкой пропуска в толстых пальцах. — Это ужас какой-то! Мне говорят — вышел тайный приказ — сажать всех коллекционеров, кто блатные песни записывал, представляешь?! Тюрьмой грозят! И за что? За песенное творчество?.. И тебя, значит, тоже таскать начали! Тебя-то за что?..
Я неопределенно пожал плечами.
— Сережа, ты только никому не говори, что меня здесь видел. Ладно? — вполголоса забормотал Василич, с опаской посматривая на дежурного офицера, который, стоя на вахте, изредка поглядывал на нас. — Я тебя очень прошу! Договорились? — щеки его жалобно тряслись.
Я снова кивнул. Василич уже сделал шаг по направлению к вахте, но все-таки отпрянул назад и опять схватил меня за рукав. Его нерешительность на этом пороге была мне теперь очень даже понятна.
— Сережа, а что ты в Питере делаешь? Я слышал, вы с Алешей сейчас в Гатчине у твоего друга обитаете?
— Пленку магнитофонную приехал купить, — я сказал правду от неожиданности. Это был шок! Оказывается, даже Василич великолепно осведомлен о нашем тайном убежище.
— Пленку ты сейчас в Питере не купишь, — назидательно заявил подпольный продюсер. — Ты приезжай ко мне завтра, выделю из своих неприкосновенных запасов пятисотметровку «BASF»… Я ведь не враг, поверь, очень хорошо всегда к тебе относился, — его дряблые щеки дрогнули, словно растрогавшийся продюсер готов пустить слезу. Он как-то резко постарел за эти недели.
— Откуда вы узнали про Гатчину? — спросил я настороженно.
— Так Евка Томашевская, стерва, все знает. Ей же твой приятель каждый день по два раза названивает утром и вечером. Это любовь! Клянусь — истинная любовь… Я одного боюсь — Бес очень интересовался, где вы с Алешей свой альбом писать собрались. Я-то молчу, как партизан! — он даже мелко перекрестился. — А за Евку не ручаюсь. У нее какие-то шашни с Бесом. Как бы она вас не выдала. Не со зла, я имею в виду, а по женской глупости… Он ведь вас ищет!
24
Я пулей вылетел из дверей дома на Литейном. Меня душило бешенство. Недавней вялости и жалости к себе — как не бывало. Я мог бы сейчас порвать кого-нибудь. Буквально зубами порвать. За всю человеческую подлость и глупость, которая свалилась на меня в последние часы.
Навстречу бежала Старкова. Он простояла неподалеку от дверей все эти два часа — время, которое я не успел даже заметить.
— Я уже беспокоиться начала! Почему так долго? — спрашивала она, заглядывая в лицо и прижимаясь ко мне.
На улице начало темнеть. Все-таки октябрь — не июнь. С Невы дул злобный ветер, он носился вдоль каналов, стиснутый в узкие каменные ложбины старинных улиц, и метался сырым холодом между старинных зданий.
— Пошли отсюда! — скомандовал я Старковой. — Скорее на вокзал! Хотя нет, — сообразил я. — Сначала надо позвонить кое-кому, предупредить и сказать пару ласковых!
В ближайшем почтовом отделении кабина междугороднего телефона на удивление оказалась не занята. Я заказал разговор с Гатчиной, и мы со Старковой втиснулись в кабинку вдвоем.
— Гатчину разговор заказывали? — гнусаво поинтересовалась в трубке телефонистка. — Соединяю!
К телефону подошел сам Витька. И по тому бодрому тону, как он сказал: «Але»! — было ясно, что настроение у него прекрасное. Как будто родил очередной дурацкий стих для своей возлюбленной пассии. Стоило мне услышать его счастливый тон, как я сорвался.
— Сука ты! Гандон конченый! — заорал я в трубку вместо приветствия. Старкова даже опешила и признавалась потом, что у нее заложило уши в тесном пенальчике телефонной кабинки.
— Привет, я тоже рад тебя слышать! — находчиво ответил Зяблик. Он еще не понял причин моей ярости и, видимо, предполагал, что это такая шутка в начале разговора.
— Ты меня под тюрьму подвел, придурок! — сказал я уже тише, но таким тоном, чтобы ни намека на шутку не звучало, а все было ясно с первых же слов. — Аслан, которому я магнитофон впарил, заявление написал. Теперь мне семь лет ломится. Потому что ты, козел, окурки в магнитофоны бросаешь! Он бы иначе забрал заявление, а так считает, что мы его унизили. Ты понял? И еще! Какого хера ты выболтал все про наши планы этой своей мочалке Еве?! Знаешь, кому она твои слова тут же в уши поет?
— Ты это! — собрался на другом конце телефонного провода Витька. — Ты про меня можешь что угодно говорить, а про Еву — не смей!
Его голос дрогнул тонкой возмущенной ноткой. И это меня взбесило совершенно. Как, он еще смеет чем-то возмущаться!
— Цена твоей шлюшонке — трюльник! — опять заорал я. — Она под кого угодно ляжет, если ей надо. И со мной она трахалась, и толстый Василич ее драл, и с Бесом сейчас долбится! Это Бес ее послал, чтобы за нами приглядывала! А ты думал, что она тебя за стихи твои идиотские полюбила? Так что ли думаешь? Так это идиотом надо быть. И баба ты настоящая, раз языком так треплешь…
Я в ярости даже пнул ногой стенку кабины. Фанерное сооружение заходило ходуном. Несколько человек, стоявшие в очереди посылать свои бандероли, с осуждением повернули головы в нашу сторону. А оператор-телефонистка прикрикнула:
— Эй, там! Не хулиганить! А то сейчас отключу! Полторы минуты у вас осталось…
Я немного успокоился. Витька на том конце провода тяжело дышал.
— Дошло наконец-то? Чего ради она к тебе в постель прыгнула, и с кем на пару ты в очередь оказался? — заявил я, чувствуя, что сбросил первый заряд злости.
— Ты врешь! — упавшим голосом сопротивлялся Зяблик. — Это ты из ревности!
— Да какая там ревность, — вздохнул я. — Короче, этот Бес нас ищет. И он теперь знает, где Алеша прячется. От Евы. Так что вы там особо не высовывайтесь. И двери никому не открывайте. И все, что надо, соберите. Я прямо сейчас еду к вам — немедленно меняем место. У тебя стало опасно. И куда нам ехать — ума не приложу. Видишь, какое дерьмо случилось только из-за твоего паршивого длинного языка! И стихи у тебя — дерьмо, кончай с этой глупостью, — зачем-то добавил я.
Зяблик, видимо, совсем онемел. Я представил, как он стоит посреди заваленной радиоэлектронным хламом комнаты, придерживая рукой провод старого телефона с треснутым диском, перехваченным лейкопластырем.
— А что ты говоришь про тот магнитофон, я не понял? — наконец спросил он.
— Ты когда его паял, «бычок» там по небрежности оставил — в мастерской потом нашли. И этот хачик разозлился и заявление на меня написал. И теперь мне срок обещан. Вот так ты мне удружил! Если, конечно, ты друг, а не специально подставить меня собирался, — от воспоминания о свалившемся несчастье на меня накатила новая волна холодной злости. Хотя и сам понимал, что перебарщиваю. Впрочем, я привык, что Витька с третьего класса школы всегда был готов стерпеть от меня и не такое. Конечно, когда я наезжал по делу. А сейчас он был кругом виноват.
— Ева только полчаса назад звонила, тобой интересовалась, спрашивала, когда и как ты обратно поедешь, — убито признался начавший прозревать Витька.
— И ты сказал?!.. — опешил я. — Ну, с такими друзьями мне врагов не надо. Ладно, ждите меня и осторожнее там! — велел я. И повесил трубку, не прощаясь.
Когда мы вывалились из душной кабины, присутствовавшие на почте люди смотрели на нас во все глаза. Я пожалел, что кричал так громко, наверное, они все слышали. Но исправить уже ничего было нельзя. Теперь главное было срочно добраться на вокзал, пока еще можно успеть на электричку.
— Тебе пообещали, что посадят, там — в конторе? — спросила вполголоса Старкова, когда мы втиснулись в переполненный автобус, направлявшийся к вокзалу.
Я кивнул. И она прижалась еще крепче, хотя, казалось бы, в набитом телами автобусе и так невозможно быть ближе к женщине.
