Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2010)
Я молчала. Всё то же самое совсем недавно шептал мне его брат, оправдываясь и прощаясь, но я не запоминала, мне было мутно. Теперь, от повторения ли, от живого ли, грустного голоса, мне стало тоскливо и холодно. Мы сидели рядом, спиной к дороге. Машины ездили редко. Местность была холмистая, перед нами под уклон шло заброшенное поле, чуть дальше загорался в косых лучах вечернего солнца перелесок и бросал на дорогу длинную, сильную тень.
— У тебя часто это?
— Что? А, это? Нет. Вообще до того, как брат погиб, не было. Он старше был. Гены, говорят. Но так, нечасто. Совсем… Не знаю, с чего сейчас. Фигня какая-то, не пил ведь. Может, от тебя перенервничал. Горячая ты девчонка. — Он усмехнулся криво.
— Болит сейчас что-нибудь?
— Нет. Хотя да. Башка. Вот тут.
Я поднялась, встала позади него и стала лечить, как умела — руками, лёгким массажем. Он расслабился, забалдел. Откинулся и уткнулся макушкой мне в колени. Через десять минут я спросила:
— Ну как?
— Ништяк, — протянул он, потом открыл глаза и посмотрел снизу, лукаво: — Кайф, как будто мы с тобой уже переспали.
Я шлёпнула его по лбу и ушла в машину. Думала забрать рюкзак и распрощаться. Но в сумерках трасса опустела, а палатки у меня не было. Голосовать ночью одной — это хуже, чем ехать с озабоченным драйвером. Ведь дорога — как рулетка: никогда не знаешь, что подсунет она тебе в следующий раз. Здесь же я хоть как-то владею ситуацией.
Владик ходил через дорогу в кусты, вернулся опять бледный, с истерической усмешкой, словно нашёл там труп. Я спросила, чего там, но он не ответил, тут же завёлся и покатил дальше. Только отъехав несколько километров, сказал:
— А ты мне жизнь спасла, знаешь?
— Что так?
— А там слева карьер, песок берут, метров двадцать, прям у дороги. Нелегалы, мать их, поди, копали, знаков-то нет никаких. Так и не засыпали, уроды.
Мы ехали с ним полночи. В три остановились у кафешки с хорошей ночной стоянкой для фур. В пустой гулкой столовке мне было неуютно. Баба за стойкой смотрела на меня нахально, как на конкурентку. Я сжалась. Владик накормил меня, и мы ушли спать в машину.
— Иди сюда, не бойся, не трону, — сказал он, и мы легли вместе на его постельную полку, сложив мой рюкзак на сиденье. Укрылись одним колючим одеялом.
Он скоро уснул. Посапывал и гладил меня по спине, обнимая. Что-то при этом бормотал. Мне было тесно, душно. Стёкла запотели изнутри. На улице был туман. Занимался рассвет, и мне мерещилось через стекло лицо Владикова брата, хотя я знала, что его там уже не было.
Он проснулся через три часа — как и обещал. Удивился, что я не сплю.
— Ты чего?
— Жарко.
— Колдуешь, небось, — усмехнулся он и добавил скептически: — Ведьма…
Я почуяла, что всё, что случилось накануне, сошло с него как с гуся вода. Рабочая, крепкая психика с трудом принимала перемены. Я упускала из рук те вожжи, что схватила вчера. Успокаивало только то, что ехать оставалось чуть-чуть.
Он сунул мне десятку, велел купить себе кофе.
— А ты что-то хочешь?
— Тебя, — ответил угрюмо.
Я не стала больше разговаривать. Кофе не хотелось, а встречаться с тёткой в кафешке — ещё больше. Я сунула десятку в карман, сбегала в вонючую кабинку, погуляла на росистой лужайке за кафе и вернулась. Владик уже завёлся и курил в форточку.
— Что так долго? Там пила, что ли? Ну поехали.
Почти всю дорогу мы ехали молча. Владик меня как будто стеснялся — меня или своей вчерашней слабости. Был предельно груб, говорил исключительно матом. Позвонил жене, сказал, что скоро будет, пусть готовит жрать. Ему позвонил начальник, наорал, что он сбился с графика и давно должен быть на месте. Владик кинул трубку на панель, молчал и сказал после недовольно:
— Что ты там говорила вчера: если уволит, я лучше работу найду? Так, может, самому уйти, а? Чего ждать-то?
Я промолчала. Он погружался обратно в свой быт. Я снова была просто девочкой с трассы, подбросил — и оставил, забыл, мне не хотелось влезать в его жизнь.
Он высадил меня у поворота на свой город. Подал рюкзак. Пока я возилась с ним, закурил и не уезжал, щурился, на меня глядя. Мне это мешало, хотелось распрощаться скорее, я уже стремилась вперёд, уже выглядывала новую удобную позицию для стопа.
— Ну, прощевай, что ли, ведьма? — подчёркнуто развязно сказал он. — Зря всё-таки мы с тобой не покувыркались. Бестолково вышло. Глядишь, вся жизнь моя бы исправилась.
Он шумно хмыкнул, хлопнул дверью и укатил.
Среди поредевшей тьмы
Агеев Александр Леонидович (1956 — 2008) — литературный критик, эссеист, филолог, журналист, поэт. Родился в городе Иванове, окончил филологический факультет Ивановского университета. Кандидат филологических наук. С начала 1990-х годов постоянно публиковался в ведущих литературных и общественных периодических изданиях, был членом редколлегии журнала “Знамя”, в котором вел рецензионный раздел и авторскую рубрику. Был одним из учредителей Академии русской современной словесности (АРСС). С начала 2000-х годов вел авторские колонки в ежедневных газетах “Время МН” и “Газета”, а также в интернет-газете “Взгляд”.
В 2000 — 2004 годах в сетевом “Русском журнале” вел еженедельную рубрику “Голод”; часть выпусков вошла в сборник статей “Газета, глянец, Интернет: литератор в трех средах” (М., “Новое литературное обозрение”, 2001).
В 2005 — 2007 годах был членом экспертного совета литературной премии “Большая книга”.
При жизни А. Л. Агеева его стихи публиковались в ивановской газете “Ленинец” (1974 — 1983) и в сборниках “Встреча” (Ярославль, 1982) и “Антология поэзии” (серия “Библиотека ивановских писателей”, вып. 6, 2006). Была и книга “Первое слово” (А г е е в А. Начало дороги. С м о л и н Е. Стихи. — Ярославль, 1979).
Редакция “Нового мира” сердечно благодарит Ю. Ф. Рахаеву за деятельное участие в подготовке настоящей публикации.
Публикация С. А. АГЕЕВА .
Стихи Александра Леонидовича похожи на него самого. Естественно, как и положено исповеди, не предназначенной для огласки и уж тем более для публикации, они обнаженнее и откровенней, чем был он сам, — мне он запомнился достаточно сдержанным человеком. Возможно, с другими, более близкими, был он иным, но обычно поэты предпочитают себя не расплескивать, они берегут свое сокровенное до часа, когда приходят стихи.
Он был из тех особенных мальчиков, которыми дарит эту страну ее нескудеющая провинция, раненная своим смятением, своей бессонницей и печалью.
В чем суть и смысл этой печали, сразу не скажешь — горький вопрос томит уже несколько веков нашу отечественную словесность. Кто объяснит, почему народу, столь одаренному, столь недюжинному, так трудно и скупо дается радость? Агеев был истинным сыном России — в нем словно высвечивались ее возможности, ее талантливость и размах и вместе с тем — ее изначальная, фатальная неспособность к счастью.
Эта трагическая дихотомия угадывается в его поэзии, нежданно-негаданно нам явившейся, ожившей уже после смерти автора.
Леонид Зорин
* *
*
Зима — как провинция года,
И этому — сотни причин.
Торжественный час дымохода,
Пуховых платков и овчин.
Глядишь — и уже из проулка
Оглобли знакомо торчат.
Вот-вот, как по камешку, гулко
Подковы по льду застучат.
А валенок нет на толкучке,
За шапку — полсотни отдашь.
...Кустодиев в красные ручки
Замерзший берет карандаш.
Морозец — дойти бы до дому.
Тьфу! — встретилась баба с ведром!
Сосед во дворе по сырому
Полену гвоздит топором.
А вверх погляди-ка — над крышей,
Под небом январским седым
Веселые вензели пишет
Тот самый — отечества дым.
20 января 1978
* *
*
Дед тяжело помирал — не хотелось.
Комкал пижаму в лиловой руке.
Слово какое-то долго вертелось
На онемевшем его языке.
