Саша Канес - Моя судьба
Когда-то казалось, что весь мир трепещет при произнесении имен Ленина и Сталина. Но их время прошло! Ленин и Сталин предали народную веру в себя. Не тем, разумеется, предали, что убивали людей миллионами, а тем, что сами померли. В первый раз, когда Ильич Первый, как называли его диссидентствующие интеллектуалы, двинул кони, народ еще простил. Но вот потом, когда еще и Иосиф Грозный откинул копыта, бедный плебс потерял свою веру. А Аллах, есть он или нет его, все равно бессмертен! Власть его имени надежнее, чем была когда-либо власть Кремля.
— Да, веселая сказочка! Оптимистическая!
— А чего вы хотите?! Очень тяжело для думающего человека быть частью своего народа и состоять на государевой службе одновременно! Чувство стыда изнуряет!
— Не могу вам ничем помочь, уважаемый Али! — ответила я. — Вы человек обстоятельный и масштабный! Чувство стыда я могу испытывать только за саму себя и самых близких… Даже, пожалуй, не за всех близких, а только за одного человека — отца!
— У моего народа считается, что власть отца в семье абсолютна. Но реально семья — это мать!
— Слишком сложно для меня. Я не из вашего народа… слава богу… Простите меня, конечно! Но отец был для меня всем. Он знал, как я к нему отношусь. Но это знание не помешало ему умереть в моей душе задолго до своей физической смерти.
Али-Хассан жестом подозвал стюардессу.
— Простите, любезнейшая, а куда вы убрали наше шампанское?
Наклонившаяся к нему девушка ослепительно улыбнулась:
— Я просто не даю ему нагреться, господин Култыгов. Бокалы тоже держатся в холоде. Что подать к шампанскому вам и… вашей спутнице? — Меня тоже одарили белозубой улыбкой.
— Мне — только вино, — ответил Али-Хассан.
— И мне тоже, — поддержала я своего спутника.
— Кстати, — обратился он ко мне, — я, как вы понимаете, работал в российском посольстве в Таиланде, когда познакомился с господином Тао. Думаю, что многие из моих коллег продолжают там работать. Кто-то из них вам помог?
— Помог, — усмехнулась я. — Но не по своей воле. До встречи с Большим Тао он за скромное вознаграждение, — я изобразила пальцами международный жест, обозначающий денежную подачку, — помог украсть моего ребенка.
— Вот это стыд! — вздохнул Али-Хассан. — Наверное, кто-то из консульского отдела?
— Вице-консул.
— Кто же там сейчас вице-консул? — мой спутник поморщил лоб. — Этот, наверное, светловолосый такой, интеллектуально ущербный, я бы сказал…
Я рассмеялась.
— Александр Петрович его звали…
— Да, да! Назарченков — помню! Засиделся… Я ведь только в прошлом году из Бангкока уехал. Занимал в российском посольстве должность пресс-атташе. Тогда жизнь с господином Тао меня и свела. Он здорово мне помогал, когда наши туристы на Кануе мне создавали проблемы. Я должник господина Тао. А от Назарченкова чего можно было ожидать? Ничего! В смысле интеллекта он не Спиноза, конечно, не Спиноза… И с нравственными нормами у него тоже не очень, помнится! Не мать Тереза и не доктор Швейцер!
— Недаром вы, Али, в дипломаты подались!
— Да уж! Как это сказал поэт: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» Впрочем, это — совсем про другое. А как же с нашим дорогим Александром Петровичем? Извините за любопытство, но подозреваю, что господин Тао провел с ним некоторую воспитательную работу, не так ли?
— О да!
— Не будете ли так любезны рассказать мне. Во-первых, надеюсь, развеселите меня немного. А во-вторых, мне, как члену комиссии по этике, следует перенимать передовой опыт воспитания наших сотрудников.
— Боюсь, для вас, уважаемый Али, данный опыт будет неприменим! — предположила я.
Дипломат задумался.
— Что, прямо так серьезно? — спросил он после минуты размышления. — И наркотики?
— Увы!
— В присутствии свидетелей?
Я кивнула.
— Несовершеннолетняя девочка?
— Не совсем…
— Ladyboy?
Я кивнула.
— И видеозапись у Большого Тао осталась?
Я снова кивнула.
— Лишнее говорил?
— Разумеется!
— И кто-то еще хочет, чтобы мы с такими кадрами укрепляли позиции Российской Федерации на международной арене, способствовали мирному политическому процессу и противостояли экстремистской идеологии!
— Аминь! — подвела я итог его словам.
Самолет, перед тем как приземлиться, пролетел над городом и даже пересек Волгу. Потом он развернулся, и мы увидели вдали справа гигантскую фигуру Родины-матери на Мамаевом кургане. И вот мы наконец приземлились на аэродроме, расположенном посередине плоской, как блин, степи. Я просто умирала от нетерпения. Пульс у меня зашкаливал при мысли о том, что я пролетаю сейчас, наверное, над моим мальчиком. Скорее, скорее к нему! Наша «тушка» подрулила к стоянке, где в это время шла посадка в самолет украинской авиакомпании. По периметру украинский «Як-42» окружали пограничники и таможенники. Теперь это называлось — международный рейс! В груди моей что-то кольнуло, когда я увидела мужчину, бережно вносящего в самолет младенца в конверте. Я видела этого человека со спины, но ростом, осанкой и цветом волос он напомнил мне моего… нет, наверное, уже совсем не моего Леню.
«Интересно, а где его жена, молодая мамаша?» — спросила я сама себя. Но потом поняла: «Конечно же, она первой прошла внутрь, чтобы взять у стюардесс люльку и поскорее установить ее!» И я вдруг представила себе эту женщину, наверное, такую же, как я, — здоровую, грудастую тетку. Только в отличие от меня она, конечно, очень счастлива, ведь у нее есть мужчина, муж, который всегда рядом с ней и без ума от радости, что она родила ему малыша.
Джип МЧС ждал нас у самого трапа. Но перед тем как усадить нас внутрь, сидящий за рулем майор отозвал Али-Хассана, и они о чем-то говорили минуты три. Я с трудом сдерживалась, чтобы не подбежать к ним, не одернуть и не загнать обоих в машину. «Скорее к нему, к моему Маленькому Тао!» — хотелось мне кричать изо всех сил.
Однако их тайный разговор был достаточно недолгим. Правда, после него мой спутник стал чрезвычайно мрачен.
— Что случилось? — спросила я его, когда мы выехали с аэродрома.
— Увидим! — Он что-то скрывал, и меня затошнило от дурных предчувствий.
Через пятнадцать минут мы были возле областной детской больницы. У главного входа лечебного учреждения стояли две милицейские машины. Их проблесковые маячки переливались красным и синим цветами. Несколько милиционеров с озабоченными лицами стояли у дверей и, похоже, никого не пропускали. Перед нами с Али-Хассаном они расступились, и мы буквально вбежали внутрь.
— Второй этаж и там направо, — крикнул один из них.
Мы молниеносно взлетели наверх и, следуя полученному указанию, оказались в просторной палате. Скорее всего, это была палата, специально предназначенная для отпрысков особо важных персон.
Посреди нее стояло кресло с прикрепленной к нему капельницей, в нем полулежала пожилая женщина с разбитым в кровь лицом. Захлебываясь слезами, она отвечала что-то взбешенному генералу, сидящему на забросанной скомканными простынями кровати. Тот не задавал вопросы, а буквально изрыгал их из себя. По углам стояли несколько милиционеров и медицинских работников. Перед моими глазами все плыло, и я даже не обратила внимания, сколько всего человек находилось в палате.
С первых слов мне стало ясно, что моего сына в больнице нет и никто не знает, жив ли он вообще. Я не могу описать, что творилось внутри меня. Я очень крепкая баба, но вынести то, что я перенесла за последние несколько недель, не сдохнуть от инфаркта и остаться в своем уме было практически нереально.
Я не упала в обморок, не зашлась в истерике. Я просто почувствовала, что это уже не я и чувства уже не мои. И в не моей груди билось уже не мое сердце.
Пострадавшая была старшей медсестрой, которая присматривала за моим ребенком. В три часа ночи в отделение ворвались вооруженные люди. На входе им преградил путь пожилой охранник, и они несколько раз так ударили его по голове, что пенсионер через два часа скончался. Откуда-то они точно знали, где находится мой ребенок, и, избив дежурившую возле него медсестру, забрали его с собой.
Генерал орал на избитую женщину и чего-то от нее требовал. Милиционеры пытались влезть с какими-то пояснениями, но начальник посылал их грубо и прямо. Старенький главврач пытался защитить беднягу от генеральского гнева, но его вообще никто не слушал.
Я же просто не понимала, о чем они все говорят.
У Култыгова зазвонил телефон. Приложив трубку к уху, он вышел в больничный коридор. Я последовала за ним. Примерно полминуты он крайне напряженно с кем-то переговаривался на своем родном языке, потом прервал эту беседу:
— Я включаю громкую связь, и говорить будем по-русски.
