Франсуаза Шандернагор - Первая жена

Уход мужа вернул меня к первой моей страсти. «Если тебе нужно уехать, — говорит поэт, — найди опору в собственном доме»; чтобы жить, выжить, чтобы снова жить — я вновь обрела свой дом, свою питательную среду, свою живительную энергию. Мне только нужно дотронуться до этой земли — и тогда я смогу встать на ноги! Стоит мне только через окно вагона, уносящего меня из Парижа, увидеть на вершине холма несколько каштанов или в долине петляющий между березами ручей, как я уже готова распевать «Алиллуйю»! Чтобы дотерпеть до вокзала, до деревни, до озера, я позволяю себе пять минут «очков». Вопреки запретам окулистов я разрешаю себе увидеть мою землю такой, какой я видела ее ребенком, до того, как стала близорукой, — в то время на деревьях еще были листья, в траве — отдельные травинки, в то время глаза мои сходились в одной точке (но до этой «кокетливой черточки» ни зайцам, ни зеленым дятлам, слава Богу, не было дела! Вся моя земля любила меня и всю).

Я вышла замуж за непостоянного мужчину и за постоянную землю; как бы далеко я ни уезжала, как бы надолго ни покидала ее, я находила ее такой же, какой оставила, я вышла замуж за землю, которая никогда не меняется.

Когда я была маленькой, мне было страшно, что, пока меня не будет, Комбрай исчезнет или со мной что-нибудь случится, если нас разлучат; разве недостаточно и мгновения, чтобы ребенок оказался «в задней комнате» без памяти и без имени? Каждый отъезд в эти гарнизонные города, куда призывала нас к себе сердечная привязанность моего отца, вырывал меня с корнем из родной почвы: я в панике мчалась к огромному дубу, обнимала его, терлась всем телом о его кору, ела землю, как причастие, жевала ясеневые листья, побеги дрока… Когда мне действительно понадобилось уехать: университет, брак, дети, профессиональные заботы — я подумала, что стала разумной и настало время отделаться от той любви, которая отделяла меня от других. Но разве я не для этого начала тайно писать, чтобы вернуться «на эту землю»? Ручей нашел свое озеро, моя первая любовь станет последней.

Как бы сильно я ни любила своего мужа, я не любила его так и так долго, как я любила свою землю, — понимаю, что он должен был чувствовать себя одураченным. С первой минуты и каждую после я обманывала его с воспоминаниями о реках Оверни и ее тенистых ореховых рощах. Я обманывала его в самом центре Парижа посредине коктейлей, обедов, когда я начинала воображать себе, как касаюсь щекой папоротников, как посреди реки ласкаю белое брюхо плотвы…

Сегодня я жалею лишь об одном: Франси не сможет разделить со мной тех радостей, что обещает мне осень. Вот уже несколько месяцев, как я перестала думать о тех удовольствиях, которые он заставил меня пропустить, даже о тех удовольствиях, которые пропустили мы вместе. Но когда я вижу, как летят в небе дикие гуси, как течением ручья уносит ржавые листья, или же вечером, закрывая ставни, слышу, как вдалеке шумит водопад, я начинаю думать о том, чего не видит и не слышит он, у меня создается впечатление, что это я лишила его того счастья, которое он предоставил мне. Мне грустно, что я не разделяю с ним, лишь с ним одним, все эти радости, и эту грусть не может заменить то чувство благодарности, нежной и искренней, которую испытывают мои друзья, которые приезжают ко мне в деревню, «чтобы припасть к истокам», выздоравливающие, которые набираются здесь здоровья… Потом я начинаю успокаивать себя, говоря, что эти скромные красоты не придутся по вкусу Лор Казаль и тому мужчине, который ее избрал.

Сколько мне осталось осеней, чтобы их попробовать, понюхать, повидать? Двадцать? Тридцать? Не много. Мало для наслаждения и мало для благодарности. У меня больше нет времени, «чтобы уходить далеко от моего дерева», мне нужно жить как можно ближе к моей правде и из каждой минуты делать благословление.

Мне хочется, чтобы мой дом, моя душа стали отныне лишь «почтовым ящиком благодарности». Этот «почтовый ящик», который придумали англичане, подарила мне недавно перед своим отъездом подруга: это сундучок, расписанный анютиными глазками и подсолнухами, сундучок в форме почтового ящика, в который можно опустить множество маленьких посланий; на каждом клочке бумажки подруга написала своим красивым почерком разные формулы благодарения: «большое спасибо», «сто раз спасибо», «спасибо за все», «спасибо, и все», а когда слов ей перестало хватать, она стала рисовать на клочках бумаги все, что она открыла для себя или полюбила рядом со мной: сову, цаплю, белый гриб, пруд…

Я тоже хочу заполнить мой «почтовый ящик благодарности», и пусть каждый найдет там записку для себя. Спасибо моей матери, которая до сих пор вкладывает частичку своего сердца в каждое блюдо, которое она для меня готовит. Спасибо отцу, который, чтобы наверстать время, которое он потратил на то, чтобы избегать меня, чинит теперь ножки всех моих столов, перетягивает все диваны, красит стены, возделывает мой сад и уверяет, что я «восхитительна» даже тогда, когда я не причесана… Спасибо сыновьям, которые раскрылись, как цветы, вытянулись, как пальмы, и защищают теперь «их маленькую маму», которая больше не может защитить их. Спасибо моему брату, друзьям, которые разговаривали с автоответчиками, когда только автоответчики отвечали им. Спасибо Богу, который нес меня тогда, когда я больше уже не могла идти. И спасибо моему мужу, которому я должна, вопреки его подружкам-блондинкам, пятнадцать лет весны и немало воспоминаний о лете, которых может хватить на то, чтобы я голой пережила зиму.

Как в титрах какого-нибудь фильма, где указаны имена всех участников, мне бы не хотелось никого забыть. Я назвала лишь исполнителей главных ролей и боюсь пропустить всех остальных, всех этих неизвестных Ким, анонимных, канувших в безвестность, которые помогали мне… Кроме того, чтобы не пропустить своих благодетелей, нужно бы уметь менять тон, стиль — теперь я вместо подруги буду рисовать новые пейзажи, новые истории. Черные или розовые, все мои романы станут благодарностью тем, кого я не могу вспомнить, тем, кого я едва знаю, даже тем, кого я не знаю, но кому я благодарна, что еще существую на свете.

Я есть, я существую. Мне лучше. Для того чтобы убедиться в этом, мне достаточно прочесть рукопись: от обычного горя, которое пережили столь многие, я смогла дойти через все эти страницы к горю моему собственному; и по мере того как я углубляюсь в собственное прошлое, я поднимаюсь из него на поверхность. Мне лучше.

Даже мои сны, которые я читаю, как сказки, написанные на иностранном языке, даже они стали счастливыми. Особенно часто я теперь вижу такой: я возвращаюсь в провансальский дом, спускаюсь в погреб в Комбрайе, поднимаюсь на чердак в доме моих родителей, передвигаю мебель в моей маленькой квартире и тут неожиданно обнаруживаю — за стенами, под землей, непонятно где — целую анфиладу комнат, которые мне незнакомы; там огромные библиотеки, роскошно устроенные гардеробы, просторные залы, пустующие помещения, где еще никто не жил, и кому они принадлежат — мне не известно. Какая радость! У каждого из моих детей будет своя комната в Провансе, в Париже у меня будет рабочий кабинет, комната для друзей, повсюду у меня будет место для приема гостей, для сна, для работы, для любви! Иногда этот упрямый сон увлекает меня в четырехзвездную гостиницу: свободных мест нет, я смогла найти для себя только какую-то кладовку, но в углу этой каморки есть дверь, и, когда я толкаю ее, когда я решаюсь ее толкнуть, дверь эта открывается в «королевские покои»: задрапированные гостиные, зимний сад, бархат, мрамор, струи фонтанов… меня ждет настоящий дворец! Ночь за ночью жизнь моя открывается на анфиладу незнакомых комнат, я сумела пройти до сих пор лишь часть тех мест, которые мне были суждены. А теперь я разбогатела, стала хозяйкой таких владений, о существовании которых не подозревала.

Мне лучше. Пора, кажется, чтобы стало «хорошо»? Или начать искать где-нибудь кроме себя самой то, чего я хочу, согласиться на то, чтобы тебя вели? Может быть, к той последней комнате, до которой я никак не могу добраться в своих снах. Я всегда просыпаюсь, так и не дойдя туда. Не знаю, большая она или маленькая, не знаю, ждет ли меня там кто-нибудь, в глубине коридора, на краю сновидения… Не правда ли, пора, наконец, посмотреть, пора попробовать?

Я вытащила одну из детских фотографий. Мне, наверное, лет двенадцать, я снята с очень близкого расстояния. К счастью, на этой фотографии я не кошу. Бывало, действительно глаз у меня «не заходил»: все зависело от положения объектива, от того, на каком расстоянии устроился оператор, от того, куда я смотрю; главное было не говорить мне, что надо «посмотреть на птичку», потому что я видела не одну птичку, а две! Ловкому фотографу удавалось иногда сделать мой приукрашенный портрет; мама тут же отдавала его в окантовку. Таким образом мне досталась эта прекрасная фотография, на которой я не такая, как была, а такая, какой должна была быть…. В общем, очень даже хорошенькая маленькая девочка: тонкие черты лица, смуглая кожа, черные глаза, огромные и серьезные — этакий фаюмский портрет. Взгляд тени. Я прислонила фотографию к стаканчику для карандашей: я пишу последние страницы этой книги под задумчивым взглядом этой девочки, которую мне не хочется предавать.