Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
Ей доставляло удовольствие во всеуслышание заявлять: не она, мол, бесплодпа, а Альфонсо — импотент, и бралась доказывать это тем, что она якобы сразу же забеременела бы от любого из мужчин в доме, прекрасно зная, что если дойдет до дела, то кончится все ничем. К физической любви Клара была совершенно неприспособлена, хотя такую женщину ставить в один ряд с другими не приходилось. А что касается первой проблемы, то Клара больше никогда ее не затрагивала. Она только улыбалась, постоянно улыбалась, вызывающе и неуязвимо. Я могу поручиться, что к тому времени Клара уже полностью забыла, на чем основана ее убежденность, она просто от души наслаждалась своей победой. Но это вовсе не значит, что она спала крепче или дольше Альфонсо, потому что и ее скоро стали мучить по ночам подземные шумы, которые лишали спа Альфопсо. Такой шум могли производить сотни, тысячи обезумевших в этом таинственном мире от голода или темноты животных.
* * *Кухня в нашем большом путаном доме сама по себе была целым самостоятельным миром, в который я довольно часто наведывался, чтобы исследовать все его закоул ки. Нигде и никогда больше не встречал я столь густо замешанной ненависти и беспрерывной борьбы. Возможно, то было всего лишь непроизвольное отображение серьезных противоречий, к этому месту дома непосредственно не относившихся, а возникавших в других его точках и между другими людьми. Но все обитатели кухни и те, кому нужно было заходить сюда по долгу службы, относились друг к другу с лютой ненавистью — казалось, даже самый очаг здесь топится ненавистью. Ненавистью был пропитан воздух, она же отражалась в надраенной до блеска старинной медной утвари. В общем, это была ненависть дикая, слепая, людоедская, которая воплощалась во всем, вместе взятом, и в каждом большом и малом событии, что здесь происходили, словно кухня была каким‑то магнитом, стягивавшим к себе ненависть со всего дома, чтобы сеньоры, никогда сюда не заглядывавшие, не замарали себя самыми неприглядными проявлениями этого чувства.
Возможно, и еду приправляли здесь ненавистью.
На этот счет у нас рассказывали одну стародавнюю историю. Давным — давно будто бы служила у нас кухарка, старая и уродливая, как ведьма, властная тиранка, как Сегунда, с которой у нее бывали, разумеется, серьезные стычки. Неизвестно чем раздраженная, кухарка, не боявшаяся ни бога, ни черта, решила, как говорят, извести всю семью, и способ к тому пришел ей в голову самый для нее доступный, а именно подсыпать яду в господскую еду; однако единственным результатом этого оказалось легкое отравление, выразившееся у кого в коликах, а у кого в поносах и мигренях. Растерянность семьи сменилась страхом, а потом и паническим ужасом, так что одна из дочерей, желая любым способом покончить с мучительными этими терзаниями, покончила, к несчастью, с собой. Каждый член благородного племени стал применять свои меры: кто‑то, например, не расставался с пистолетом ни днем, ни ночью, другие молились целыми сутками, уверенные, что странная эта хворь не что ппое, как божья кара за какой‑то страшный грех, хотя нпкто не мог припомнить, за какой именно. Так развертывались события, и, если кухарку действительно одолевали человекоубийственные замыслы, она, разумеется, должна была радоваться пусть лишь частичному и медленному, но неоспоримому успеху своих тайных деяний. Но видимо, пе этого она добивалась, так как при появлении любого ново го признака непонятной болезни вела себя как и все остальные, то есть сокрушалась или, искренне встревоженная, старалась найти объяснение недугу, однако разумно обосновать свои предположения ей, как и остальным, не удавалось. Тут, для вящей убедительности, рассказчик всегда добавляет, что она страшно горевала, когда молодая девушка — которую она любила как родную дочь, ведь она вскормила ее своим молоком, — покончила с собой. Время шло, но ни врачи, ни мудрые старухи пе могли определить причину недуга или хотя бы назвать его и диагноз ставили всегда один и тот я<е: желудочные колики — что, впрочем, неудивительно, если взять в расчет, что происходило все, как уже говорилось, много лет назад, когда врачебная наука находилась практически на уровне мрачного средневековья. Но однажды счастливая случайность все‑таки положила копец этим таинственным явлениям. А было это так: когда кухарка занималась подготовкой к стряпне — а к этой церемонии она никогда никого не допускала, — в кухню, по обыкновению своему неслышно, молчком, вошла Сегунда и захватила кухарку врасплох, когда та свежевала несколько мертвых крыс на белом мраморном столе, которым всегда пользовались для разделки мяса. Говорят, Сегунда спросила свою противницу, чем это она занимается, а та, разумеется, взволнованная, ответила, что, как всегда, стряпает — готовит мясное блюдо, в тот день ей заказанное. Сегунда больше ничего не пожелала слушать и поспешила к хозяевам доложить о своем открытии, об этом счастливом событии, которое означало конец нависшего над всеми кошмара. Не помогло служанке упорное отрицание обвинений, неумолимо предъявленных Сегундой, как преступница ни клялась, что Сегунда и есть главная виновница, а ей самой ни о каких крысах и мышах ничего не известно. Как бы там ни было, но все обвинения сочли доказанными (хотя, когда хозяева и слуги толпой ворвались в кухню, чтобы собственными глазами увидеть подтверждение облетевшему весь дом слуху, там уже не было ни одной крысы), поскольку обнаружилось, что стенной шкаф буквально кишит не только уже упомянутыми тварями, но и тараканами, ящерицами, кошками — в общем, ассортимент оказался столь же богатым, сколь и тошнотворным. Несчастная кухарка, которую нещадно колотили, призналась во всем, абсолютно во всем, и даже в том, что делала это с целью сэкономить на покупках. Таким образом, история осталась неясной и передавалась в таком изложении из поколения в поколение, пока не достигла моих ушей.
В нескончаемые зимние вечера я часто видел, как они все сидят вокруг огромной жаровни из желтого металла и молчат, словно не замечая друг друга, внимательно прислушиваясь к шорохам, доносившимся из коридора. Изредка входила Сегунда и, остановившись в дверях, оглядывала каждого спокойно и подозрительно, затем поворачивалась и выходила, и все разом подымали головы, вздыхали или бросали сквозь зубы проклятье. Однако меяеду собой они никогда об этом не разговаривали. Друг друга они знали превосходно. Им были известны слабости каждого. Овидио, по воле дяди Альфонсо шофер и садовник одновременно, постоянно напивался, не отрывая глаз от мутного окна. Ортензия, молоденькая и красивая, но всегда печальная служанка, которая сзывала нас к обеду колокольчиком, вечно вязала и распускала вязанье, ни дать ни взять деревенская Пенелопа, и шерсть, всегда одна и та же, потеряла цвет и истончилась. И была еще Петра, кухарка, тогда у нас служившая. Вот и все основные обитатели кухни… Не знаю почему, но эти трое, по — моему, и воплощали в себе кухню.
Низенькой Петре могло быть и тридцать, и пятьдесят лет, она могла быть и девушкой, и старухой, но готовила она превосходно. Весь день она предавалась лихорадочной деятельности — мыла, чистила, вытирала и, конечно, стряпала, а вечером падала на стул замертво и тихо плакала над шитьем по умершему мужу. В его смерти не было ничего особенного, но она думала по — другому — ей смерть его представлялась величайшим преступлением в мире, преступлением, которому нет названия и прощения ни на небесах, ни на земле — иначе нет бога! Никогда этот добрый человек — слишком добрый, наверно, — не занимался политикой, никогда — поймите, никогда — не брал чью‑либо сторону, он был просто честным тружеником и никому не причинял зла, и ему тоже никто не желал плохого. Но никто на это не посмотрел! Тогда царил закон силы — хорошим такой закон быть не может — и побеждал всегда сильнейший. И выбора, несмотря на видимость, у него не было: либо продавай жалкий клочок земли, унаследованный от родителей, либо примирись с последствиями. Человек с разноцветными глазами стал появлять ся у них с математической закономерностью и упорно твердил, что дон Альфонсо хочет купить его землю' по весьма разумной цене и что отказываться нет смысла, так как дону Альфонсо известны кое — какие его тайны, которые чреваты неприятностями, если по непредвиденной случайности дойдут до правосудия; что не стоит упрямиться и держаться за эту землю, которую он не в состоянии обрабатывать; что так она ни богу свечка, ни черту кочерга; что надо решаться наконец, детей у него все равно нет, к чему упираться. А муж ее отвечал на это, что, мол, такое известно о нем дону Альфонсо; пусть не думает, что он испугается, как другие прочие, ничего преступного он не совершал и потому не боится ни дона Альфонсо, ни правосудия; а под конец просил посредника передать его слова хозяину. Это говорилось просто так, чтобы не молчать — ведь хозяин это и так прекрасно знал. Дон Альфонсо, которому надоело такое немое упрямство, не собирался отступать, он сказал: «Я ее все равно отберу у тебя, отберу, вот увидишь!» — и вышел, а Педро Себастьян так огрел мужа палкой, что тот чуть не отправился к праотцам. Но это был еще не конец. Через несколько дней за ним пришли и арестовали за убийство. Петра поняла, что спасения нет и что угроза, которая нависла и над ней, была очень серьезной. Долгими бессонными ночами она никак не могла представить себе мужа в тюрьме, прижатого к стене неодолимыми силами. Во время одного из этих бдений она поняла, что мужу ее ничего не поможет, а поэтому решила принять великодушное предложение дона Альфонсо, который, снизойдя к ее тяжелому положению, пообещал ей место кухарки у себя в доме, где у нее будет все — и пища, и уважение. Это в лучшем случае, а в худшем вполне могло оказаться так, что ее обвинят в сообщничестве с мужем, совершившим преступления, подлежащие суду. В то время ничто не могло вызвать у пее большего ужаса, она так и видела, как ее подвергают тем же мучениям, что и мужа, как она идет по его стопам, как в нее впиваются те же пули, как она умирает в таких же страданиях, истекая алой кровью. Зачем это нужно было дону Альфонсо? Заставить ее молчать? А что она могла еще? Взамен ей предоставили право тихо плакать и ждать, этого они не могли ей запретить. Она будет сидеть и плакать в смутных сумерках и ждать, Ждать столько лет, сколько надо, все равно яедать придется не дольше, чем до конца света. Она обещала не отвле каться, не забывать никогда, никогда не расслабляться и оказываться в нужном месте в должное время. Если ее спрашивали, что с ней такое и почему она всегда плачет, Петра только качала головой и, не глядя, пустым, невыразительным, как эхо, голосом отвечала: «Да так, ничего…»
