Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона

В окно видно, как по лиловатому предвечернему небу медленно плывут бурые грузные тучи. Весна ранняя, но все никак не решится отворить двери теплу, впустить одуряющий южный ветер, который даст открыть шею и снять пиджак, и Раймундо Силва в известном смысле живет в двух временах – временах просто и временах года, в жгучем июле, от которого раскаляется оружие, обступившее Лиссабон, и в этом сыроватом сереньком апреле, где все же временами выглядывает солнце, жестким блеском своим подобное гладкому, безупречно отшлифованному бриллианту. Раймундо Силва открыл балкон, облокотился о перила, ему было хорошо, несмотря на студеный воздух, дом, по счастью, повернут тылом к Борею, как раз сейчас задувающему внезапными и краткими, но сильными порывами, которые огибают дом и прохладной лаской гладят щеки. Но вскоре чувствует, что замерз, и думает, не пора ли вернуться, и в этот самый миг его пронизывает, да, буквально пронизывает мысль, что отсюда, с балкона, может не услышать телефонного звонка. Корректор торопливо метнулся назад, устремился в кабинет, словно надеясь еще поймать последние колебания телефона, но тот, тихий и черный, как всегда, был уже не источающим угрозу животным, не насекомым, ощетиненным шипами и стрекалами, а скорее котом, который задремал, угревшись в собственном тепле, а проснувшись, не выпустит угрожающе когти маленького, но смертельно опасного хищника, а скорей уж подставит спину под чувственное, сочувственное поглаживание. Раймундо Силва вернулся в спальню, не зажигая света, присел к столику у окна в ожидании. Привычно упер лоб в ладони, так что кончики пальцев рассеянно ерошили волосы у корней, где некогда писалась другая история, потому что историю, начавшуюся ныне, можно будет прочесть лишь зрячими и открытыми глазами, а вот слепцу, сколь бы ни было изощренно его осязание, пальцы не скажут, что волосы стали теперь вот такого, нового цвета. Близится вечер, но полутьма в комнате не была бы столь густа, если бы не навес над балконом, и в ясные-то дни заслоняющий комнату от прямых солнечных лучей, а сейчас и вовсе устроивший в спальне ночь, хотя снаружи, с близкого неба сквозь прогалины медлительно плывущих туч, еще проникает последний свет, который солнце, проходя за морем, мечет до самого верха небосвода. В темно-синей полутьме спальни белеют две вытянувшиеся в узкой вазе розы, а руки Раймундо Силвы лежат на последнем исписанном листе, на черных неразборчивых строчках – должно быть, они по-арабски, – мы не внемлем голосу муэдзина, впустую он кричит, а солнце задержалось над отчетливым горизонтом еще на одну долгую минуту, помедлило, выждало и вот стало погружаться, и теперь уж что ни скажи – будет поздно. Силуэт Раймундо Силвы постепенно истаивает, сливаясь с густеющей тьмой, но задержанный оконными стеклами, почти неощутимый уже отсвет еще омывает розы, и те испускают из самой глубины своих венчиков неожиданный аромат. Медленно приподнявшись, руки Раймундо Силвы прикасаются к ним, к одной, потом к другой, словно к щекам, к одной, потом к другой, как прелюдия следующего движения, когда медленно приближаются и дотрагиваются до лепестков губы, готовые прильнуть к устам цветка – а их у него много. Вот сейчас телефон не должен звонить, и ничего не должно прерывать этот миг, покуда он не истечет сам собой, а завтра собранные на Монте-да-Граса солдаты, сближаясь с запада и с востока, как губки клещей, двинутся к берегу реки, пройдут на глазах у Раймундо Силвы, который живет в северной башне у ворот Алфофы, и когда он, любопытствуя, выйдет с одной розой или с обеими на крепостную стену, ему крикнут снизу, что время роз миновало, пришло время последней крови и смерти. В эту сторону, по направлению к воротам Ферро, пройдет под началом Мема Рамиреса колонна, и в рядах ее будет шагать Могейме, и его командир, увидев его и узнав, мы полагаем, по росту, потому что обросшее бородой лицо неотличимо от прочих, крикнет ему со смехом добродушным и средневековым: Эй, парень, тут стены такой высоты, что я не смогу снова залезть к тебе на плечи и закинуть лестницу, как сделали мы в Сантарене и чем так славно воспользовался наш государь, и польщенный доверием Могейме, которому, однако, и в голову не придет оспорить версию своего капитана насчет соотношения и взаиморасположения элементов этой уже знаменитой живой лестницы, отвечает с чисто солдатским стоицизмом, как спокон веку отвечают те, кто идет в бой, тем, кто проезжает мимо на джипе: Если там за стенами еще увидимся, значит мы оба выиграли войну, а если кого из нас двоих недосчитаемся, тот, значит, ее проиграл, а теперь, ваша милость, прикройтесь щитом, потому что стрелы градом сыплются. Раймундо Силва зажег лампу на столе, и от быстрого света показалось на мгновение, что розы угасли, но нет, они тотчас возникли вновь, словно восстановившись сами собой, хоть и лишившись при этом своей таинственной ауры, и вопреки тому, как принято считать, автор знаменитой фразы: Роза это роза это роза[31] – был ботаником, ботаником, а не поэтом, потому что поэт сказал бы всего лишь: Роза, а все прочее добавилось бы из безмолвного созерцания ее.

И вот наконец звонок. Раймундо Силва вскочил так резко, что отброшенное назад кресло закачалось и упало, а он уже шел по коридору, немного опережая того, кто наблюдал за ним с беззлобной насмешкой: Кто бы мог подумать, милейший, что с нами может случиться такое, да не надо, не отвечай, чего время терять в обмене риторическими вопросами, мы уже не раз говорили об этом, давай-давай, я за тобой, я никогда не тороплюсь, я – то, чем ты станешь когда-нибудь, я – тот, кто неизменно приходит потом, я проживаю каждый миг, прожитый тобой, так, словно вдыхаю хранящийся только в твоей памяти аромат роз, или, выражаясь не столь поэтично, запах фасолевого супа с овощами, в памяти, где каждый миг воскресает твое детство, а ты не видишь его и не захотел бы поверить, если бы нужно было сказать тебе об этом. Раймундо Силва бросился к телефону, успев еще с секундным сомнением подумать: А если это не она, но это была она, Мария-Сара, которая сказала так: Не стоило это делать. Почему же, спросил он растерянно. Потому что с сегодняшнего дня я не смогу не получать розы каждое утро. А вы будете их получать. Я не о розах как таковых. А о чем же. О том, что никто не вправе давать меньше, чем дал когда-то, и нельзя сегодня дать розы, а завтра – пустыню. Пустыни не будет. Это лишь слова, нам не дано знать – будет или не будет. Да, это так, не дано, я и сам не знал, что пошлю вам две розы, и вы, Мария-Сара, в свою очередь, не знаете, что две розы – точно такие же – стоят сейчас в вазе у меня на столе, где лежат исписанные страницы, излагающие никогда не бывшую историю осады, а стол стоит у окна, выходящего на несуществующий, насколько я могу видеть, город. Я хочу увидеть этот дом. Может, он вам не понравится. Почему. Не знаю, это простой дом, и это еще мягко сказано, никакой красоты, здесь я да еще какие-то разрозненные предметы меблировки, книг много, я же ими живу, хоть и неизменно остаюсь снаружи, даже когда исправляю ошибку автора или наборщика, все равно остаюсь помешанным на чистоте чудаком, что прогуливается в этом саду, подбирает с земли опавший лист и, не зная, куда его девать, сует себе в карман, вот и получается, что я все ношу с собой – сухие листочки, увядшие цветы, и все это несъедобно. Я приду к вам. Я ничего на свете так не хочу, и, осекшись на миг, прибавил: Сейчас, но, словно раскаявшись в сказанном или сочтя, что это прозвучало слишком вольно, поправился: Простите, я нечаянно, а поскольку собеседница молчала, вымолвил такое, о чем и помыслить бы никогда раньше не смел, произнес слова прямые, откровенные, определенные ими же самими, а не какой-нибудь игрой боязливого намека: Разумеется, чаянно, и прощения не прошу. Она засмеялась и слегка закашлялась: Я в затруднительном положении – не знаю, сейчас ли мне покраснеть или уже давно бы следовало. А я помню, как вы однажды покраснели. Когда. Когда я прикоснулся к розе у вас в кабинете. Женщины краснеют легче мужчин, мы – слабый пол. Оба пола – слабые, я тоже покраснел. Вы так сведущи в слабостях обоих полов. Я сведущ в собственных слабостях и немного разбираюсь в слабостях других, если книги, конечно, знают, о чем говорят. Раймундо. Что. Как только мне разрешат выходить, я приду к вам, но. Я буду ждать. Это хорошо, но. Не понимаю. Когда я уже буду у вас, вы, пожалуйста, продолжайте меня ждать, как я буду ждать вас, тем более что мы ведь не знаем, когда придем. Буду ждать. До скорого, Раймундо. Не задерживайтесь. Что вы будете сейчас делать. Разобью лагерь у Порта-де-Ферро и вознесу молитву Деве Пречистой, чтобы мавры не вздумали напасть на нас под покровом ночи. Вам страшно. Я дрожу от ужаса. Даже так. Прежде чем отправиться на эту войну, я был всего лишь корректором, у которого только и заботы – правильно поставить знак вымарки, чтобы объяснить его автору. Какой-то шум в трубке. Вы слышите крики мавров, грозящих нам со стен. Берегите себя. До такого, чтобы пасть под стенами Лиссабона, дело не дойдет.