Валерия Новодворская - Поэты и цари
А из ссылки он опять убежал, едва прибыл его «этап». Жаворонок – певец свободы – в неволе не живет. Бежит он в Вятку, к верному отцу. Тот достает документ с покойника, и Грин жил по нему. Самый первый рассказ, «Заслуга рядового Пантелеева» (такой слабый, что даже в собрании сочинений печатается в приложении), был типичной эсеровской «заказухой». Дикие преувеличения и неуклюжая попытка защитить мужиков, ограбивших «своего» помещика, стихийных шариковых-экспроприаторов.
Однако зашуганная власть испугалась, типографию опечатали, тираж конфисковали и сожгли (оказав Грину немалую услугу: такую макулатуру нельзя было показать читателю). В 1910 году Грина «вычислят»: и за этот рассказ, и за побег из ссылки его снова отправят в ссылку, но уже в Архангельскую губернию. И вернется он в Петербург в 1912 году. Кончится ссылка, кончится революционный этап, станет тошно от унылых и правильных, как таблица умножения, товарищей. Кончится брак с Верочкой (она была его моложе всего на два года). Верочка, как все барышни ее типа, не хотела стать «самкой» и просто подавать мужу борщ. Нужно было вместе то ли идти на каторгу, то ли хотя бы жить на явочной квартире… А печататься Грин начинает с 1907 года. Очень помог Куприн: ввел в круг литераторов, познакомил с редакторами журналов, составил протекцию. Впрочем, время было горячее, темы пока эсеровские, а «сочувствующая» интеллигенция боготворила ссыльных писателей. Но Грин уже не нуждался в снисхождении. Он начал, по сути дела, писать в 1907-м. О, что он может уже в этом самом 1907 году! Был первый рассказ еще до 1907-го, первый напечатанный в приличном журнале, вернее, газете – «Биржевых ведомостях». Он назывался «В Италию» (уже по нему понятно, что автор талантлив, а цензуры в стране нет, даже после мятежа 1905 г.). Но вот наступает 1907-й. И рассказ «Карантин». «Сад ослепительно сверкал, осыпанный весь, с корней до верхушек, прозрачным благоуханным снегом. Зеленое озеро нежной, молодой травы стояло внизу, пронизанное горячим блеском, пламеневшим в голубой вышине. Свет этот, подобно дождевому ливню, катился сверху, заливая прозрачный, яблочный снег, падая на его кудрявые очертания, как золотистый шелк на тело красавицы. Розоватые, белые лепестки, не выдерживая горячей, золотой тяжести, медленно отделяясь от чашечек, плыли вниз, грациозно кружась в хрустальной зыби воздуха. Они падали и реяли, как мотыльки, бесшумно пестря белыми точками нежную, тихую траву… яблони и черемухи стояли как завороженные, задремав под гнетом белого, девственного цвета… Маленький сад кипел, как горный ключ, дробящийся червонным золотом в уступах гранита…» Он начинает сразу с акме, с вершины мысли, силы, красоты. Грин не просто эстет, он очень едкий, умный, наблюдательный мыслитель. Эсеров он разделал под орех. Эсерок пожалел: Варя и Люба из «Маленького комитета» и «Маленького заговора» чисты и самоотверженны, но девушки, у которых на стенах висят портреты террористов (Каляевы, Савинковы, Желябовы и Перовские для Грина в 1907 году уже не герои, а террористы), ему чужды. И умирать не за что и жалко, а революционное начальство в комитетах – бюрократы, честолюбцы и ломаки. В 1916 году открылась история с подложным паспортом. Пришлось скрываться в Финляндии. Но он успел показать отцу рассказы, договоры с издательствами, журналы. Старик умер счастливым: сын вышел в люди, в писатели. И вот Февраль, можно вернуться. Но эти чертовы большевики загребли писателя (а ему уже 37 лет) в Красную Армию (связистом). Он заболел сыпняком, умирающим его привезли в Питер. Здесь вмешался Горький, которому это зачтется. Оценил, спас, накормил и обогрел. Горький дал паек и комнату в этом хосписе для талантов, в Доме искусств. Революция Грину не понравилась, судя по «Крысолову» и «Фанданго». Не революция, а казни египетские: голод, холод, крысы, как тайная всемогущая мафия, погоня за куском и глотком. То же мещанство. Но Грин уже шагнул за раму картины из «Фанданго» в свет, солнце, море, южный город Гель-Гью. Он оставил позади землю Зимы и Революции, голод и снег. Он пошел осваивать Гринландию. Дезираду с манцениловыми лесами. Арвентур с синими горами, дымящимися, как жертвенники, на вершинах. И ушел он туда не один, а с Ниночкой, Ниной Николаевной Мироновой (1894–1970). Чистое, юное, кроткое, любящее создание. Это все пленительные женские образы Грина: девочкообразные девушки, способные поверить в чудо и пойти за ним. Тави Тум (Ниночка придумала имя) из «Блистающего мира», Молли из «Золотой цепи», Ассоль, Дэзи из «Бегущей по волнам», Гелли Сод из «Ста верст по реке» – каждый мужчина хочет найти такую милую, доверчивую преданность. Но мало кто находит. А Грину повезло. Ведь Горького заставили уехать, и в 1924 году пришлось оставить Дом искусств. Поэтов больше не кормили, а то, что писал Грин, не было нужно власти. Зачем диктатуре свобода и красота? В 1923 году эта пара детей едет к морю на юг, в 1924-м они оседают в Феодосии. Заболев раком легких и желудка, Грин уезжает в Старый Крым. Там Ниночка за гроши купит домик в три окна. Она не даст Грину умереть с голода, будет хранить память о нем и в лагерном бараке. Ее ведь посадят в 1945 году на десять лет за «работу на немцев» (редактировала газету во время оккупации и помогала партизанам). Но против рака будет бессильна и она. Грин умрет 8 июля 1932 года.
Его герой из рассказа «Путь» Эли Стар, юноша из богатой семьи, вдруг увидел дорогу, золотую дорогу поверх реальности, по которой к синим горам шло неизвестное племя в золоте и перьях, с женщинами неземной красоты. И Эли Стар пропал. Его нашли в Южной Америке – в лохмотьях, в грязной таверне. Он умер от лихорадки, но на лице его было выражение счастья. Перед смертью он нашел свой Путь. Так вот, на губах умершего в муках Грина сияла улыбка. В нашей реальности его могила на кладбище в Старом Крыму. Но никто не знает, где его похоронили Там: в Лиссе, Зурбагане или Гель-Гью.
Игорь Свинаренко
С КРАСНЫМ ЗНАМЕНЕМ ЦВЕТА ОДНОГО
В 1916 году один романтически настроенный парень задумал написать сказочную историю. Красивую, лирическую, пафосную. Про то, что бывает счастье, только надо для этого сильно напрячься и откинуть весь здравый смысл. И делать только то, что невыгодно. И не противоречит абстрактному человеколюбию. Личная, типа, польза – ничто, а надо служить только другим, посторонним.
Понятно, что такой множеству наивных русских мечтателей и виделась социальная революция до того, как она разыгралась на просторах России. До 1917-го можно было иметь прекраснодушное настроение в России, а на Западе – до разоблачительной антисталинской речи Хрущева на XX съезде.
Вот человек начал работать над текстом. Он писал долго – уже и революция произошла, и Гражданская война началась и закончилась… Как закончилась, так он и дописал свою книгу, в 1921 году. И издал ее. Ну что, книга как книга, в духе модного тогда символизма… Но сквозь придуманные образы просвечивается все, что романтический революционный автор хотел сказать: ненависть к лавочникам, презрение к деньгам, люди, которые их считают и беспокоятся из-за них – чистые черви… Какой смысл работать, когда можно надеяться на чудо и всерьез верить, что каждому будет дадено по потребностям? Что вдруг ниоткуда все само собой возникнет?
В книге подробно выдумывается всякая ерунда насчет того, а откуда вдруг возьмется чудо. У главного персонажа появляется безумная идея. Его спрашивают:
– Как это вам пришло в голову?
– Как удар топора…
Топор, как известно, – символ революции, народного гнева; топором собирались вырубить из тела страны некую счастливую фигуру. Думали, что это реально.
Вообще же главный герой из добропорядочной семьи. Все у него было для его личного благополучия, но вот хотелось ему большего, размаха какого-нибудь… Фамилию этому парню автор дал подчеркнуто нерусскую, как бы намекая этим на то, что в революцию пошло огромное количество евреев. А на что еще можно было тут намекать?
Короче, там разворачивалась тема мистического соединения революционеров и страны. Последняя изображалась наивной дурочкой, у которой голова забита всякой ерундой, не имеющей отношения к действительности. И вот революционер, еврей из хорошей семьи, который сходил в народ и опростился, выведал мысли одной красивой дурочки и охмурил ее что твой брачный аферист. Который так увлекся игрой, что сам уже поверил, что он богат и реально влюблен. Короче, он заполучил эту дурочку и устремился с ней куда-то в совершенно неизвестном направлении. Что было со страной дальше, в 1921 году – когда у книги появились первые читатели, – уже можно было экстраполировать. А мы так знаем это в точности и в подробностях. Не зря автор мудро обрывает повествование на этом, воздержавшись от описания того, что последовало дальше. Он дал в своем тексте столько описаний тканей красного цвета, что от этой революционной символики начинает тошнить.
На этом месте, когда я вот это писал, мне позвонил знаменитый юморист Лев Новоженов, и мы стали непринужденно болтать на еврейские темы. Я, кстати, заметил, что вот буквально только что обнаружил в русской литературе еще одного еврея по фамилии Грей, который намекает на роль избранного народа в революции. Лев живо откликнулся на это и сказал, что алые паруса (он сразу догадался, какую книгу я обозреваю) – это то же самое красное знамя, которое якобы окрашено кровью рабочих, а на самом деле может быть и простыней после первой брачной ночи. Далее он увлекся темой и дал такую мысль: менструация считается очищением – точно так же, как и революция… С позволения Новоженова я вам тут его процитировал.
