Видиадхар Найпол - Территория тьмы
Осборн в «Ярмарке тщеславия» видит себя солидным британским купцом. Но понятие «британский» здесь противопоставлено лишь, например, «французскому». Это не более, чем патриотизм людей вроде де Квинси. Солидный британский купец Теккерея очень бы хотел, чтобы его сын женился на мисс Суорц, богатой наследнице-негритянке из Вест-Индии. Мистер Бамбл и мистер Сквирз[60] — англичане; но не это их главное отличительное свойство. И насколько же другие персонажи начинают появляться у Диккенса через двадцать лет! Вот, например, мистер Подснеп из «Нашего общего друга»: он знает иностранцев и гордится тем, что сам он — британец. Джон Галифакс — только джентльмен; Райдер Хаггард посвящает одну из своих книг сыну, выражая надежду, что тот вырастет англичанином и джентльменом; с такими же надеждами отец отправлял Тома Брауна в Рагби[61]. Когда же мы доберемся до «Конца Говарда», то даже Леонард Бает будет говорить: «Я — англичанин», подразумевая под этим нечто большее, чем когда-либо мог бы иметь в виду де Квинси; теперь это слово поистине отягощено смыслом.
Писателей нельзя винить за то, что они принадлежат своему обществу; и в романах интерес мало-помалу смещается с человеческого поведения на английскость этого поведения — на английскость, которая предлагается для одобрения или разбора: это смещение интереса отражено и в различии между заезжими домами у раннего Диккенса и рестораном «Симпсонз» на Стрэнде всего семьдесят пять лет спустя, о котором у Форстера в «Конце Говарда» (1910) читаем:
Она внимательно изучила ресторан и восхитилась его тщательно продуманными намеками на наше славное и прочное прошлое. Хотя ресторан был не более староанглийским, чем сочинения Киплинга, он выбрал эти напоминания об истории так умело, что у нее пропало всякое желание что-либо критиковать, а гости, которых заведение вскармливало ради имперских целей, внешне походили на священника Адамса и Тома Джонса. Долетавшие до слуха обрывки фраз звучали странно. «Ты прав! Сегодня же вечером пошлю телеграмму в Уганду…»
Форстер описал все очень точно. Он указал на противоречия внутри мифологии народа, которого захлестнули индустриальная и имперская мощь. Между обладанием Угандой и осознанным обладанием Томом Джонсом[62] так же мало общего, как мало общего между рассказами Киплинга и романами его современника Харди. Итак, пребывая на пике своего могущества, британцы производили впечатление людей вечно играющих — играющих англичан, играющих англичан из определенного сословия. За действительностью скрывается игра; за игрой скрывается действительность.
Это радует одних и навлекает обвинения в лицемерии со стороны других. И в этот империалистический период, когда либерализм, точно сыпь, расползается по карте мира, английский миф уподобляется развивающемуся языку. Количество меняется; добавляются новые элементы; кодификация, попытки которой постоянно предпринимаются, не может угнаться за переменами; и всегда между заданным, легко приноравливаемым мифом — священник Адамс в «Симпсонзе», утомленный строитель империи в Уганде или Индии, — и действительностью сохраняется некоторая дистанция. Спустя много лет после Ватерлоо, в период, который начинается с несчастий Крымской войны и заканчивается унижениями в Южной Африке, мы видим засилье ура-патриотического милитаризма. Именно после создания империи рождается представление о купце и управляющем как о строителе империи; и Киплинг строго призывает властителей мира к их приятным обязанностям. Такова игра пуритан. На Родине она создает «Симпсонз» на Стрэнде. В Индии она порождает Шимлу — летнюю столицу Раджа, где, как говорит нам Филип Вудрафф в «Хранителях», приблизительно в ту же пору в среде чиновников царило «притворство» такого свойства: они «желали казаться англичанами до мозга костей, делая вид, будто ничего не знают об Индии, и избегая любых индийских слов и обычаев».
* * *На другой половине земного шара находился Тринидад — поистине порождение империи. Там люди самых разных национальностей безоговорочно приняли английское владычество, английскую систему управления и английский язык; при этом Англия и «английскость», во весь голос заявлявшие о себе в Индии, там напрочь отсутствовали. И для меня именно к этому сводилась характерная особенность Раджа: это желание казаться англичанами до мозга костей, это ощущение, что вся нация актерствует, разыгрывая некую фантазию. Это чувствовалось во всей архитектуре Раджа, и особенно — в ее чуть смехотворных памятниках: в мемориале Виктории в Калькутте, в Воротах Индии в Нью-Дели. Из них не получилось монументов, достойных той власти, которую они прославляли; они оказались лишены цельности более ранних британских зданий и даже еще более ранних португальских соборов в Гоа.
В «Людях, которые правши Индией» Филип Вудрафф писал с печальным, «римским» благоговением о достижениях британцев. Это были огромные достижения; и они заслуживали подобного благоговения. Но Радж Вудраффа далек от Раджа в расхожем английском представлении: тропические шлемы (которые Ганди считал разумным изобретением, однако сам не пользовался им по соображениям национальной гордости), бесчисленные слуги, говорящие «салям», «саиб» и «мемсаиб»; англичанин как сверхчеловек, туземец как цветной, слуга и секретарь. Образцы несовершенного английского, на котором говорит последний, собираются в целые книжицы (их до сих пор можно найти на развалах букинистов) для увеселения тех, кто хорошо знает язык. Такой Радж можно обнаружить в тысячах книг об Индии — особенно, в детских книжках, где действие происходит в Индии; его можно обнаружить даже в комментариях Винсента Смита, составленных для издательства Оксфордского университета, к сочинениям великого Слимана.
Для Вудраффа такой Радж, сколь бы общепризнанным и реальным ни было его существованием, остается лишь досадной помехой: он не отражает истинного характера стремлений британцев. Но то же самое происходит со всеми, кто желает разглядеть в Радже какую-то цель — неважно, благотворную или губительную, — будь то Вудрафф или индиец вроде K. M. Мунши, выпустивший в 1946 году памфлет, чье название, «Погибель, которую принесла Британия», делает дальнейшее изложение излишним. Всегда возникает неразбериха: с одной стороны, существовало национальное высокомерие, с другой — искреннее стремление к усовершенствованиям. Так где же правда? Правда — и в том, и в другом, и между ними нет противоречия. Национальное высокомерие было частью той фантазии, что породила «Симпсонз»-на-Стрэнде, и неизбежно усиливалось среди убожества индийского окружения, на фоне полного индийского подчинения. Одинаково усиливалось и другое проявление той же фантазии — дух служения. Таковы были две грани народа, который хорошо знал свою роль и знал, чего ожидают от его английскости. Как говорит сам Вудрафф, есть нечто не-английское, нечто чересчур предумышленное в управлении Раджем. Да иначе и быть не могло. Быть англичанином в Индии значило представать англичанином в преувеличенном виде.
Газетчик в Мадрасе уговаривает меня посетить его лекцию на тему «Шекспировский герой в пору кризиса». Член правления делового предприятия в Калькутте, объясняя, зачем он хочет вступить в ряды армии, чтобы воевать с китайцами, начинает торжественно: «Я чувствую, что защищаю свое право…» — а заканчивает поспешно, с самоуничижительным смешком: «…играть в гольф, когда пожелаю». Не так давно Малкольм Маггеридж написал, что последние настоящие англичане — это индийцы. Это утверждение интересно только тем, что оно признает в английском «характере» порождение фантазии. Моголы тоже оставались в Индии чужеземцами, наделенными не менее буйной фантазией; они правили как чужеземцы; но в конце концов они растворились в Индии. Англичане же, как не устают повторять индийцы, так и не стали частью Индии; и в конце концов они сбежали обратно в Англию. Они не оставили после себя ни благородных памятников, ни религии, одно только понятие английскости как желаемого кодекса поведения (его можно сформулировать так: рыцарство, умеряемое приверженностью букве закона), которое в умах индийцев стало существовать отдельно от факта английского владычества, от вульгарных проявлений национального высокомерия или, скажем, от нынешнего положения Англии. Мадрасский брахман читал «С террасы» О’Хары и так выражал свое отвращение: «Ни один добропорядочный англичанин не написал бы такой ерунды». Примечательно, что прежде подневольный народ проводит такое разграничение; примечательно, что именно такой след оставила после себя нация правителей. Такое понятие английскости сохранится, потому что оно — порождение фантазии, произведение национального искусства; оно переживет и самую Англию. Оно же объясняет, почему уход англичан оказался легким, почему они не испытывают ностальгии вроде той ностальгии, которую голландцы до сих пор испытывают по Яве, почему там не было того, что было в Алжире, и почему меньше чем через двадцать лет Индия почти изгладилась из британского сознания: Радж являлся выражением влюбленности англичан не в ту страну, которой они правили, а в самих в себя. Это нельзя назвать по-настоящему империалистической позицией. Это говорит не столько о благотворных или губительных последствиях британского правления, сколько о его провале.
