Девушка с экрана. История экстремальной любви - Минчин Александр
Так хочется позвонить тебе, услышать любимый голос. Но все эти деньги. Как я хочу гору их! Миллионы миллионов!
Зачем звоню, зачем пишу? Как умертвить свою плоть? Неужели я буду ждать наших встреч всю жизнь? Я не хочу этого, а внутри все рвется к тебе, стремится. Боже мой! Боже! Зачем эта мука? Не хочу! Отпусти. Не от-пускай. Ради этих сладких мгновений единения души и плоти, этого согласия, перемирия. Алеша, иногда мне кажется, что я сойду сума, потому что нет меня без тебя. Прилетай! Это невозможно? Все понимаю. Всю бессмысленность. Но разве можем мы существовать друг без друга? Любимый!..»
«Прости, давно не писала… И, может быть, не буду… Потому что, когда пишу, все вспоминается, обрывается, ломается, возбуждается, и хочется или прилететь к тебе на крыльях любви, или умереть.
Ты сказал: «Спокойнее, когда ты не звонишь…»
Будь спокоен, мой Фитцджеральд. (Ты так красиво произносил это имя в интервью по телевидению!) Тебе нельзя жить чувствами. Ты сам себе запретил. А я? Я перестану все грохать на телефонные разговоры, куплю себе платья, костюмы, похорошею и пойду на волю, на простор. Где будет ветрено, сыро и серо вначале. А потом… Потом!
Мой милый, до лета еще столько ждать… Мне так понравилось, что тебе теперь ближе Фитцджеральд, а не какой-то непонятный Платонов, который труден в языке, а потому я его не воспринимаю.
Да! Мне наконец-то подарили мои любимые духи фирмы «Пако Рабане».
А я уж и не мечтала. Ура! Ура! Ура!
От твоих персиков все в восторге, особенно я. Великолепные.
Спасибо, что передал. Ела бы всю жизнь.
Да! И твои деньги помогли мне полностью, уже до конца, заплатить за телефонные разговоры.
Ну, целую. Успеха тебе. И радости.
Алеша, радуйся! Ты красив, безумно строен, талантлив, умен. Все суета. Чаще уступай себе, своим слабостям. Дыши полной грудью.
Еще люблю, еще помню руки твои и губы, и твои властные объятия, от которых обмираю, то есть обмирала.
Мой любимый, пока…»
«…Я так счастлива, когда ты желаешь меня. Я — твоя попочка. Я буду хранить себя для тебя. И только. Мой единственный, родной, дорогой, милый».
«Я приеду, стану такой, чтоб, ты гордился мной. Но не сразу. Ты подождешь? Я буду послушной, только не бросай меня. Никогда. Пожалуйста. А я — взлетаю к небесам!»
«Ты мой Бог, мой вдохновитель, мой тиран. Хочу к тебе. Люблю тебя.
Целую тебя. Тысячу раз. И еще тысячу. Много тысяч раз. Хочется положить тебя на длинный стол и поцеловать каждую клеточку обожаемого мною тела.
Твоя, только твоя Арина».
«Ты мое вдохновение. Почему я все время говорю «не бросай меня»? Потому что я безумно привязана к тебе, я осознаю, с кем я встретилась, понимаю. Я сойду с ума, если что-нибудь случится. Ты моя жизнь, мой смысл, моя любовь».
Моя депрессия достигла апогея. Я вставляю магазин в пистолет. Сажусь на кровать. Час ночи. Я не могу жить с этой страшной, ужасной депрессией. Перезаряжаю, посылая первый патрон в ствол, и взвожу курок. Дуло пистолета вставляю в рот. Не хочу в висок. Опускаю палец на спуск. Последняя минута… Я думаю о детишках. После меня останется страховка в полтора миллиона. Сучка доберется до этих денег через любые преграды и суды. Все растранжирит, и моим ангелам ничего не останется. В восемнадцать лет они будут нищие (как их папа), и им придется начинать все сначала, карабкаться вверх с самого низа. Не хочу для своих ангелов такой жизни… Не хочу.
Я трогаю слегка спусковой крючок, он дергается. Но не до конца… Я не могу, чтобы ей достались детские деньги. И опять она выиграет — как всегда.
Я нехотя снимаю палец с курка. Мне очень неловко… что я этого не сделал.
22 февраля — десять лет со дня смерти папы. На следующий день я начинаю пить таблетки. За неделю я чуть не сошел с ума. Доктор, сам идиот, полуглухой. Прописал пить другие. Хожу — все до лампочки, кружится в голове. Ужасный февраль, какой ужасный февраль! Спустя двадцать пять дней таблетки, хотя и медленно, стали помогать. Но что это было, до того, преддверие ада?
Только к концу марта депрессия отступила. Никогда, даже в самом кошмарном сне, не представлял, что все может падать в такие глубины. И что может быть так больно.
Что могут разверзнуться такие ущелья в психике, и космосы — в воображении.
Но с актрисой предстоял новый виток. Оказывается, все, что было до того, были цветочки. Я не мог дождаться ягодок…
Весь март она доводила меня звонками и истериками. А потом заявила, чтобы я купил авиабилеты в Америку… ее мужу и его партнеру со скидкой. А она заработает на этом сто долларов.
— Как ты себе это представляешь? — устало спросил я.
— Заплати свои деньги, выкупи, передай нам номера брони, а я прилечу и отдам тебе долг.
— А тебя никакие моральные аспекты не смущают?
— Ты о чем?
— Твой любовник будет покупать билеты твоему мужу.
— Значит, ты не хочешь, чтобы я заработала деньги? Чтобы мне стало хоть немножечко легче?
По-моему, для нее просто не существовали никакие моральные аспекты.
Потом устраивались новые истерики и новые звонки. Да сколько ж может один человек вынести? Я не выдержал и сказал, что это все — не могу, не хочу, ненавижу, не терплю.
На что она спокойно ответила:
— А я не верила, что ты меня всерьез бросишь.
Я с заботой расставлял книги на специально построенные полки и целовал их. Я никогда не видел свою библиотеку целиком, полностью. Она всегда была в ящиках, нишах, коробках, шкафах. Книг было много. Я когда-то их все прочитал. Для чего?
Первого апреля — «День дураков». Мой день!
Как снег на голову позвонила Юлия и сказала, что у мамы был обширный инсульт, ее ночью увезли в больницу, они едут с Аввакумом туда и сразу будут мне звонить.
Я молю Бога и панически трезвоню в Москву общим знакомым-врачам, но никто еще ничего не знает. Ее увезли ночью.
Спустя четыре часа звонит Аввакум и говорит, что она требует вызвать сына в Москву. Она умирает…
Я звоню каждый час, чтобы узнать о ее самочувствии. Американские философы говорят, что жизнь черно-белая, она состоит из полос. У меня почему-то зарядили одни черные…
Сам консул Германов оформляет мне визу за десять часов! Через знакомых.
Я лечу в Москву и молю Бога, чтобы ее пронесло, только пронесло. Или она потерпела до моего прилета. А я ее вытащу из любой дыры…
А потом случились самые безумные десять дней в моей жизни.
В аэропорту меня встречает Аввакум, и мы сразу едем в больницу. Мама лежит в терапевтическом отделении у своего старого знакомого и поклонника Соломона Соломоновича Рихтера. Меня заводят сначала к нему. Я никогда не был в здешних больницах. В маленьком пенсне, с нервным тиком на губах, он спокойно объясняет, что с ней произошло. Инсульт.
— Слава Богу, она парализована на правую половину…
Слава Богу?.. (Действительно, слава Богу!)
— … если бы на левую, то никаких шансов на реанимацию не было бы.
Я вздрагиваю, мне страшно. Я боюсь за свою маму. У нее было сильное кровоизлияние в мозг.
— Ей ни в коем случае нельзя волноваться. Даже никакого намека на волнение. Соглашайтесь со всем, что она говорит, хотя она не говорит, на все, что она хочет. Я очень надеюсь, что ваш прилет морально даст ей психофизиологический толчок. И она сможет поправиться. Так как сейчас ваша мама твердит все время только о смерти.
Аввакум ведет меня по коридору в ее палату. Она лежит распластанная на кровати, но, едва увидев меня, начинает плакать. Слезы беззвучно катятся по лицу. Я обнимаю ее, целую и прошу ни в коем случае не волноваться. Она потеряла речь наполовину из-за паралича и старается что-то произнести.
— Сыно… при… при… летел. Все бросил из-за… ма… мы. Спаси… мой родно…
— Мамуля, ну что ж ты так симулируешь и всех нас напугала?
— Я правда… — заплетается ее язык. — У меня… прав… часть пара… пара… лизована. Я не могу дви… ходить…
