Елена Колина - Наука о небесных кренделях

– Но ведь это нечестно…Они что, совсем без совести? – по-детски сказала Вика.

Да. Нечестно посчитать разговоры Андрея и Марфы об ампулах «Фактор 8» для мальчика из Харькова поводом для возбуждения уголовного дела, бессовестно назвать Андрея организатором преступной группировки по продаже наркотиков. Они, совсем без совести, слушали, как Андрей пытается помочь мальчику из Харькова, и оживились при слове «ампулы». Слушали и думали: «Хороший мужик, старается для своего рабочего из Харькова, но что поделать, у нас работа такая». Может быть, у тех, кто совсем без совести, под фуражками рожки, в ботинках копытца?

– Но почему вы не вспомнили?! Почему вам даже в голову не пришло?!

Почему нам не пришло в голову? А КОМУ БЫ ПРИШЛО?

– Вика? Во-первых, это ничего бы не изменило. А во-вторых, все хорошо…Вика? Уже все хорошо!

Вика слабо пискнула, затем я некоторое время просила прощения: за то, что не сказала сразу, а построила разговор так, чтобы была интрига.

– Дрянь, актриса погорелого театра, зараза, дурында, дрянь-дрянь-дрянь, – сказала Вика.

Разговаривать с Викой – это всегда пронзительное ощущение счастья, как бывает от Баха, от любви, от запаха горячего асфальта или если вдруг пошел снег.

…– А Марфа? Марфа уже дома? – спросила Вика и тут же тоном человека, стремящегося немедленно начать с чистого листа: – Но как это было, Андрей просто пришел к ним и сказал, что на пленках ничего нет?

– Вика? Ты как ребенок, Вика, рассуждай логически, – снисходительно сказала я, – разве он мог просто прийти и сказать? А что, собственно говоря, он мог им сказать? Они и сами знают, что «стекло», «колеса», «порошок» – это омонимы, а «ампулы» – лекарство для сына рабочего из Харькова.

Все было не совсем так, как мне представлялось.

Во-первых, Андрей меня обманул: я напрасно швырялась пластмассовым цветком, кричала «я запрещаю!», напрасно разыгрывала сердечный приступ, демонстрировала ярко-золотую прядь. Он сделал вид, что уступил мне, – а затем, когда я разрешила ему поступить по-своему, сделал вид, что я разрешила ему поступить по-своему.

Во-вторых, это было рациональное решение. Я запрещала ему бросаться в пасть льва, но не подумала (от человека нельзя требовать, чтобы он сначала подумал, а потом запрещал)… я не подумала, что он не может броситься в пасть льва (лев съел бы его и не подавился), что есть что-то еще, чего я не знаю.

Не знаю, стыдно ли Василию Васильевичу: не сообщил мне всю важную информацию, относился ко мне не всерьез, как к человеку, которого можно отослать – «у нас тут мужское дело, а вы идите на лекцию».

Не знаю, стыдно ли Андрею, что он мне не рассказал. Думаю, нет. Думаю, он скажет: «Не рассказал, потому что это было рационально».

Не знаю, стыдно ли им обоим: если бы не утаили от меня по-настоящему важную информацию, я не лежала бы под капельницей!

…Но, скорей всего, лежала бы: по-настоящему важная информация испугала бы меня еще больше.

Я очень хочу рассказать Вике, я очень хочу рассказать Веке, я ОЧЕНЬ ХОЧУ РАССКАЗАТЬ ВИКЕ, Я ТАК ХОЧУ РАССКАЗАТЬ ВИКЕ!.. От возбуждения я даже случайно выдернула капельницу. Но как я могу – по телефону?!

Пока я помню

Однажды мы нашли в подъезде кота. Привыкли к нему. Кот заболел. Лечили, не вылечили, нужно было нести усыплять, мы расстраивались… Кто унес кота из дома, куда он делся – не помню. У меня странно устроена память: я не помню о плохом. Вообще не помню плохого, – подсознание запихивает плохое в коробку, подталкивает ногой, чтобы все влезло, коробку зарывает в яму глубиной до другого конца земли.

Поэтому, пока я помню, что хочу рассказать Вике.

1. Это не было безликое кафкианское зло, равнодушно перемалывающее нас своими жерновами! Это был конкретный человек в трудной ситуации. Я думала «за что нам это?», я думала «это наказание мне за гордыню», а это оказалось вовсе не наказанием мироздания за какие-то грехи, а просто – у человека в трудной ситуации в отделе плохие показатели, и если он не улучшит показатели, не раскроет дело, его выгонят из органов… Человек в трудной ситуации (под угрозой увольнения) по-своему боролся с мирозданием: вызвал другого человека, способного, и сказал: «Хочу дело». Способный человек подумал и выстроил цепочку: провизор – провокатор – Марфа – Андрей («стекло», «ампулы», «колеса», «порошок», радовался «ух, какое дело!»)…Никто, ни человек в трудной ситуации, ни способный человек не желали зла лично нам, – мы случайно попались им под руку. Они хотели сделать нас показателями. Андрея, Марфу, меня, Мурку, Андрюшечку.

Этот человек в трудной ситуации, как Голова Гудвина, Великого и Ужасного: сидит в тронном зале, принимает разные обличья, а оказывается обычным эгоистичным человеком, ради исполнения своих желаний отправляющим бедных путников в путешествие, из которого можно не вернуться.

Что страшней, безликое кафкианское зло или маленький интерес, Голова Гудвина?…

А как он выглядит, этот человек в трудной ситуации? Я могу оказаться рядом с ним в ветеринарной клинике (приведу туда Льва Евгеньича лечить уши, и он там, милейший с виду толстяк, ласково журит своего фокстерьера «ну что ты рычишь, ты ведь мне обещал хорошо себя вести»), или его дочка слушает мои лекции (и я говорю ей на экзамене «молодец, пятерка»), или Андрюшечка сидит с его внуком за одной партой (и я говорю «приводи своего друга к нам после уроков, он еще не видел вездеход, который тебе купил папа»).

2. Я думала, Кот Базилио пьет со мной чай в кафе, а он лучший в городе адвокат. Сидел, как сиамский кот, в засаде.

Той частью «важной информации», что мне не рассказали, было: человека в трудной ситуации больше нет, – его уволили (или отправили на пенсию?…). Его больше нет, – и мы больше ему не нужны, – мы больше никому не нужны, молот больше не бьет по наковальне.

Если бы Андрей рассказал мне о человеке в трудной ситуации, я бы испугалась еще больше. Желание прийти и сказать «вот он я, какие у вас ко мне вопросы?» казалось мне понятным, прямым, честным, – не таким страшным, как все эти игры.

А это стратегическая игра. Герой не мог прийти в замок и сказать «вот он я», не мог сам, в одиночку, повернуть сюжет в другую сторону, в этой истории не было места прямому действию – войти, метнуть копье. Самое страшное попасть в ситуацию, в которой нет места прямому действию, нет места твоей храбрости, честности, благородству…Андрей с адвокатом расходились во мнении: Василий Васильевич считал, нужно быть осторожным, ждать, посмотреть, чем все обернется, но Андрей не хотел ждать, – чем быстрей он пойдет к ним, тем быстрей Марфа будет дома.

Это было как будто кино! Мы жили в своем цветном мире, смеялись, а в параллельном мире, в черно-белом цвете, человек в трудной ситуации нервничал, искал выход, нашел, вызвал к себе способного человека (это их жизнь, они не думали, что я еще смеюсь, но вот-вот буду плакать), и мы стали жить в Ужасе. Мы жили в Ужасе, ничего не понимали, а человек в трудной ситуации надеялся, что показатели вот-вот улучшатся. Мы все еще жили в Ужасе, а в черно-белом мире маятник уже начал раскручиваться в другую сторону, – человека в трудной ситуации вызвали и уволили, – и все стало возможным. Как это несоразмерно, маленький интерес человека в трудной ситуации и огромность всего, что мы пережили. Наверное, жертве всегда кажется, что хороший аппетит хищника и ее ЕДИНСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ несоразмерны.

Случайно – случайно разорвалась цепочка. А если бы нет?

…А пленки, о которых столько говорили (что там, на пленках, что?!), оказались необязательным элементом сюжета. Но если подумать: вот что по-настоящему самое страшное. Вот что я хочу рассказать Вике, пока я помню.

Хорошие новости с 17 до 19

В больнице всегда знаешь точное время (градусник, капельница, таблетки, визит врача, тихий час, время для посещений, градусник, капельница, таблетки) и никогда не знаешь, какое число.

Мурка, с криком «Пустите меня, уже давно почти пять!», Марфа с Таксом в сумке.

…Если ты столько времени (два месяца и один день) думал о человеке непрерывно, то, увидев его, тебе остается лишь сказать «привет», иначе получится неловко: как будто ты два месяца и один день думал о нем непрерывно, как будто этот человек обязан тебе за то, что ты не ел – не спал – не дышал, как будто теперь он должен переживать, что ты столько из-за него пережил, и пережить за тебя не меньше, как будто это моральный долг… моральный долг – худший из всех долгов, что могут быть. Я имею в виду, что мне ничей моральный долг не нужен.

…Я очень боялась, что Марфа скажет «простите, что вам пришлось все это пережить», и мне придется притвориться, что я не думала каждую секунду, какая она хрупкая, прозрачная, все время зябнет, а может быть, она голодная, а может быть, ее обижают, – что мне не было так больно, будто меня колют булавкой в сердце. Оказывается, Василий Васильевич мог бы добиться, чтобы ее отпустили домой на то время, пока идет следствие, но намеренно держал ее там, боялся, что ей устроят еще одну провокацию, все-таки он – лучший в городе адвокат.