Алексей Иванов - Географ глобус пропил
— О-ох... — стону я и, нахлобучивая кепку, ухожу во тьму.
К черту все. Завтрашние проблемы решу завтра. Сейчас я хочу спать. Я озираюсь, подыскивая место для ночлега. Невдалеке я вижу какой-то навес. Пустая лесопилка. Словно бог подсунул...
По моргающим лужам шагаю обратно. Просторное мятое небо дымно пучится над головой. Тускло горит вдали одинокий фиолетовый семафор. Неприглядная, без единой искры, деревня Семичеловечья по слякоти соскальзывает вниз с косогора черными, раздерганными копнами домов. Холодным ветром тянет с северного горизонта, как сквозняком из щели под дверью.
Издалека вижу отцов, съежившихся на фоне некогда беленной стены вокзальчика. Они надвинули капюшоны, закутались в дождевики и штормовки, а вода все равно течет по головам, по плечам, по коленям. Дождь метет по перрону, бренчит на брошенной табличке с названием станции. Бедные отцы! Представляю, каково им — зябко, сыро, голодно, спать охота... Ночь длинная, дороги огромные, сил нет, будущее во тьме, никто не поможет, и командир — гад.
***... Раннее утро. Мы спим на дощатом настиле под навесом лесопилки. Мы залезли в спальники, прижались друг к другу и укрылись сверху полиэтиленовым тентом. Голубое небо размыто светится сквозь запотевший от дыхания полиэтилен.
Нам тепло, хоть и тесно. Спящий рядом Тютин лежит наполовину на мне, наполовину на Чебыкине. Я сдвигаю с себя свою половину Тютина и вылезаю наружу.
Над миром ясно и тихо. Вдалеке у ветхого забора на окаменевшем кряже сидит Маша. Прочие еще спят. Я иду к Маше, хрустя тонким льдом. Лужи обметаны припаем. На штабелях бревен искрится иней. Опилочная грязь затвердела так, что не продавливается сапогом. Воздух пахнет водой и остывшими дорогами.
Я усаживаюсь на комель рядом с Машей и закуриваю, спокойно любуясь ею. Похмелья почти нет. Маша молчит.
— Зачем вы вчера напились, Виктор Сергеевич? — наконец спрашивает она, но я не отвечаю. Сам не знаю зачем. Так. Ни за чем.
Мы с Машей молча глядим на спящую деревню Семичеловечью — убогую, выцветшую, кривую, грязную. Улицы ее проваливаются в косогоры, как прогнившие доски настила в подпол. Топорщатся гребенки заборов. Цвет у мира — серо-голубой. Негасимые сумерки красоты. Вечный неуют северного очарования. Сдержанные краски, холодная и ясная весна. Сизые еловые острия поднимаются за деревней ровной строчкой кардиограммы. Сердцебиение Земли — в норме. Покой. Туманом катятся к горизонту великие дали тайги.
— Виктор Сергеевич, — осторожно говорит Маша, — а вы помните, что вам вчера пацаны сказали?
— Это что свергли меня? Помню. И очень этим доволен. Мне хлопот меньше. Пущай сами командуют. Я и в школе накомандовался.
Маша смотрит на меня как-то странно. Учитель, называется. Вытащил детей в глухомань, напился, и плывите как хотите.
Я беззаботно подмигиваю Маше.
— Вы или врете, или ошибаетесь, — серьезно говорит Маша.
Я закуриваю и не отвечаю. Все-таки Маша еще девочка, пусть красивая и умная, но еще девочка. Мне не суметь объяснить ей то, до чего сам я добрался с содранной кожей. Я знаю, что научить ничему нельзя. Можно стать примером, и тогда те, кому надо, научатся сами, подражая. Однако подражать лично мне не советую. А можно просто поставить в такие условия, где и без пояснений будет ясно, как чего делать. Конечно, я откачаю, если кто утонет, но вот захлебываться он будет по-настоящему.
И жаль, что для отцов, для Маши я остаюсь все-таки учителем из школы. Значит, по их мнению, я должен влезть на ящик и, указывая пальцем, объяснять. Нет. Не дождетесь. Все указатели судьбы годятся только на то, чтобы сбить с дороги.
Из-под тента, где лежат отцы, до нас с Машей начинают доноситься глухие голоса. Я слышу обрывками: «Географ... Географ... »
— Пойдем послушаем, — предлагаю я Маше.
— Подслушивать некрасиво.
— Зато увлекательно и поучительно, — отвечаю я и иду один.
***— Из-за вас, алкашей, станцию проспали... — ноет Тютин.
— Заткнись, Жертва! — огрызается Градусов. — Сами бы и вставали!
— Дело не в этом, а в том, что поступать так нельзя, — рассуждает Борман.
— Иди в лампу, дух!
— Надо решать, а не базарить, — замечает Овечкин.
— Домой надо ехать... — убито говорит Тютин.
— Фиг ли домой? По теплому сортиру заскучал?
— Вернемся обратно на Гранит... — предлагает Чебыкин.
— День потеряем, — хозяйственно вздыхает Борман.
— Погребем по-пырому, да и наверстаем, — говорит Чебыкин.
— На фиг, на фиг, сам греби! — не соглашается Демон. — Я что, ишак?
— Дам в пилораму, и погребешь! — рычит Градусов.
— Не материтесь, уснуть невозможно... — сонно бормочет Люська.
— Может, спросить у Географа, где есть речка покороче, да и поехать туда? — предполагает Овечкин. — И поплаваем, и не опоздаем...
— На хрена ехать еще куда!.. — пугается Демон. — Уйдем за деревню, поставим палатку, все сожрем, выпьем — и домой!
— Чего вы орете... — ворчит Люська. — Пусть Географ решает.
— Снова ему доверять? — скептически хмыкает Борман.
— Дак чо, — удивляется Люська. — Ну напился он вчера... У меня папка тоже сперва напьется, а потом все починит, лучше, чем было.
— Нет, решать будем сами, — твердо заявляет Овечкин.
— А можно я предложение внесу? — громко спрашиваю я и вылезаю на помост лесопилки.
Отцы подозрительно затихают.
— По карте в десяти километрах от Семичеловечьей течет речка Поныш. Она впадает в Ледяную как раз напротив Гранита. Давайте поплывем по ней, а закончим маршрут в деревне Межень. Пойдет?
— А ты ничего не намудрил? — неуверенно спрашивает Борман.
— Чтобы я напутал? — удивляюсь я. — Кто из нас всех Географ?
***У конторы леспромхоза я договариваюсь с водилой, что за литр он довезет нас до Поныша. У могучего «КрАЗа» длинная, хищная, волчья морда, словно кровью, заляпанная пятнами грунтовки. Девочек я сажаю в кабину, а отцы привязывают рюкзаки на площадку сзади. Мы усаживаемся. Поливая грязь струей солярного выхлопа, лесовоз трогается, вытягивая за собой длинный прицеп с рогами, напоминающий орудие на лафете. Верхом на рюкзаках, вровень с крышами, мы катим по улицам Семичеловечьей. Мимо летят деревья, телеграфные столбы, пилы заборов, окна, печные трубы. Навес лесопилки некоторое время еще маячит среди волн двускатных кровель, будто плот, затем тонет. Затем с обеих сторон, будто конница, налетает лес.
Щебневая дорога прет напрямик по увалам. Нас валяет с боку на бок и подбрасывает. Мы цепляемся друг за друга. Тютин при толчке пинает себя коленом в скулу и лезет в рот грязным пальцем ощупывать зубы. Дизель ревет, лязгают цепи, которыми скрепляются штабеля бревен, подскакивает и грохочет прицеп-тележка, мотая рогами.
Дорога ржавой лентой уносится назад из-под колес и заваливается за повороты. По обочинам лежат вылетевшие из связок бревна — с сопревшей, красноватой древесиной и коробом отвалившейся корой. Из какой-нибудь канавы изредка изгибом высовывается брошенная покрышка. Лужи крыльями размахиваются по дороге и остаются позади взбаламученные, кофейно-задымленные.
По обе стороны трассы громоздится тесный, вековой ельник, в толще которого вдруг проскакивают белые нитки берез. Снег в нем только начал сходить, и наст кое-где изъеден обугленными разводьями проталин. Косой валежник оброс бурой пеной из плесени. Проселки, как выстрелы, внезапно хлопают по глазам неожиданным светом. На обтаявших, грязно-волосатых полянах топорщатся треноги из жердей для будущих стогов. А иногда на плече кряжа лес расступается, и мы видим синие, холмистые дали, исчезающие в дымке, и над ними — кривые изломы далеких, высоких шиханов.
Наконец после очередного поворота внизу под склоном взблескивает извив реки. Большая пролысина вырубки, вся заросшая мелкими березками, боком сползает от дороги к берегу.
Наш лесовоз останавливается. Отцы спрыгивают, ковыляя на занемевших ногах. Я достаю две бутылки водки и лезу в кабину.
— В поход, что ли, собрались? — спрашивает водила, принимая бутылки. — Ты у них учитель, что ли, какой? Чего учишь?
— Географию, — говорю.
— Я тоже в школе любил географию... — мечтательно говорит водила. — Молодец, парень. В наше-то время хочешь еще чему-то научить этих оболтусов... На! — И он вдруг протягивает мне обратно одну бутылку. — Держи. Вам небось она нужнее будет.
— Спасибо... — растерянно отвечаю я.
***Поныш, который летом был шириною едва ли в двадцать шагов, сейчас разлился так, что затопил ельник на противоположном берегу докуда хватает глаз. Весна выдалась поздняя и дружная. Талые воды со склонов гор, из урочищ хлынули сплошным потоком. Этот поток стремительно нес сорванные ветки, источенные льдины, куски мха и дерна, недогнившую листву, обломки коры, черную траву. На стволы деревьев накрутило юбки из бурого мочала. Грязная пена тянулась по быстротоку, сбивалась в комья над водоворотами. Поныш был мутным, как самогон.
