Сильви Жермен - Янтарная ночь
Когда Янтарная Ночь — Огненный Ветер узнал, что вернувшийся Горюнок сошел с ума в Алжире, слепо набросившись на своих товарищей по преступлению против ребенка, единственной виной которого была принадлежность к роду тогдашнего врага, он стал постоянно кружить возле него. Но ни разу не осмелился подойти ближе, и даже не пытался заговорить с ним. В сущности, он и искал сближения, и боялся его. В Горюнке, как в кривом увеличительном зеркале, отражалось его собственное преступление, и это его ужасало. Горюнок искупал свое преступление так же, как и совершил, — вне рассудка. Понимание, сразившее его, когда ребенок умер у него на руках, почти в тот же миг разрушило его разум, самим избытком очевидности открыв ему, что человеку так строго заповедано не убивать ближнего своего потому, что нарушивший эту заповедь вместе с жертвой убивает и себя самого. Вот эту-то очевидность, неистовую силу этой неизбежной истины Янтарная Ночь — Огненный Ветер и предчувствовал, отталкивая ее изо всех сил. Он тоже убил, но без всяких причин, совершенно спокойно. Хладнокровно. Он тоже позволил преступлению застать себя врасплох, захлестнуть. Но, тем не менее, он сопротивлялся этому головокружительному безумию, овладевшему Горюнком, а еще больше другой муке: муке признать свое преступление, и не только перед другими, но и перед самим собой. Он отказывался по-настоящему оценить масштаб своего поступка, поскольку такой поступок, неизмеримый по человеческим меркам, мог быть реально измерен только Божьей мерой. Однако он не мог смириться с мыслью, что Бог существует, и ожесточенно подавлял беспрестанно изводившие его назойливые сомнения. Он отказывался претерпеть, подобно Горюнку в его безумии, бессрочное Каиново изгнание на край вечно враждебной и немой земли. Поэтому он не признавался в своем преступлении никому — ни другим, поскольку презирал чужие суждения, как те, что обнаруживали человеческую мораль, которую считал тупой и неявно пристрастной, так и те, что воздвигнуты правосудием, которое он сравнивал с лукавым и жадным барышником, а главное — ни себе самому, чтобы заткнуть рот собственной совести, которая, будучи ввергнута им в смятение, смогла бы лишь разглагольствовать о понятиях, которые он ненавидел больше всего — о виновности, угрызениях совести и раскаянии. И даже о чем-то, что еще хуже. О Боге. Так что он замкнулся в молчании. Но этот отказ лишь усугублял его ссылку.
Первое время после своего возвращения в Черноземье Янтарная Ночь — Огненный Ветер сторонился остальных, лишь кружил поодаль от Горюнка, своего темного и убогого двойника. Он взялся за работу, научился обрабатывать землю и ходить за животными. Этот труд изнурял его и не доставлял никакого удовольствия, поскольку он был еще неловок и неопытен, но как раз такой усталости он и искал — отупения, которое обрушивалось на него в конце дня и опустошало от всякой мысли. Он больше не читал, не писал. Любые слова ужасали его. Он не пытался даже узнать новости о Баладине.
Остальные не удивлялись его возвращению после стольких лет, ни тому, что он с таким пылом начал работать на земле. Причины такого поведения их не касались. Янтарная Ночь был их родичем, и этого довольно, он имел право на свое место на ферме. Впрочем, кому о чем было заботиться? Матильда заботилась только о землях, Розу-Элоизу заботили лишь Горюнок и Никез; что же касается других Пеньелей, то все они жили далеко от фермы. Таде со своей семьей в Монлеруа, а Золотая Ночь — Волчья Пасть у Маго, со своими младшими сыновьями. Что касается Баладины, то она уже давно была чужой в Черноземье. К тому же, приезд Янтарной Ночи — Огненного Ветра был облегчением для Матильды, Розы-Элоизы и Никеза, потому что на все труды их рук уже не хватало. От Горюнка больше не было никакой помощи, он только и мог теперь дико бродить вокруг своей хибарки, останавливаясь через каждые три шага, чтобы перевести дух.
Тем не менее, вскоре присутствие Янтарной Ночи перестало быть подмогой, потому что, несмотря на все его старания, результаты его труда оказались плачевны. Каждый арпан земли, который он вспахал, стал сухим и каменистым, и ни одно из зерен, которые он посеял, не проросло. Крапива и колючки поднимались там, где ступила его нога. И то же самое со скотиной — все животные, которыми он занимался, заболели и даже сдохли. Каиново проклятье, которого он хотел избежать, все же настигло его, — поля отказывались от трудов его рук, дороги сбрасывали следы его шагов, скотина хирела. Все становилось бесплодным от его прикосновения — почва и скот. Матильда пришла к нему и бросила в гневе: «Что ты наделал! Взгляни, во что превратилась наша ферма с тех пор, как ты здесь! Не знаю, какую заразу ты притащил из города, но я больше не дам тебе разорять нашу землю. Мою землю! Потому что вот уже больше шестидесяти лет я бьюсь над ней изо дня в день, чтобы сделать ее сильной и плодородной, а ты являешься и приносишь сюда смерть, как во времена войн! Откуда у тебя эти проклятые фрицевы руки? Ведь, ей-богу, если тебе волю дать, ты скоро станешь таким же разорителем, как эта чертова солдатня. Ох! Ты такой же, как все мужики в нашем роду, — вечно вам надо куда-то двигаться, шляться по свету, таскать ваши подошвы на все четыре стороны, а когда возвращаетесь, как побитые собаки, то потеряв рассудок или душу по дороге! Все мои братья ушли, один за другим. От тех, что вернулись, одна тень осталась, а другие померли, черт знает где! Что до моего отца, то в тот единственный раз, когда он оторвался от своей земли и поехал шляться в городе, он только и сумел, что бабу оттуда притащить. Не бабу, а сущее наказанье! Чужестранку, да еще со своим отродьем, и за обеими смерть шла по пятам! Тогда мой отец… Ладно, не будем об этом… Речь о тебе. О тебе, ведь ты вылитый мой отец! Ты на него похож даже больше, чем любой из его сыновей. Можно подумать, у вас в сердце один и тот же бес сидит. Но я-то держусь, сопротивляюсь, берегу эту землю, где я родилась, и эту ферму, что от матери мне досталась. И я их сберегу, да, любой ценой, уберегу от всех напастей, так что, если надо, я и тебя отсюда выгоню!»
Янтарная Ночь — Огненный Ветер перестал работать в полях, лугах и хлеву, но ферму все же не покинул. Ему некуда было идти. Земля, у которой он пришел искать убежища, его отвергала. Но она будет отвергать его везде, куда бы он ни пошел, он знал это. Земля повсюду одна и та же. А в город он не хотел возвращаться. Не мог он снова жить среди людей больших городов — горожане теперь его страшили. Сбежав из Парижа, точно вор, он тем самым сбежал и изо всех прочих городов мира, потому что его смех, его собственный злой и неудержимый смех, охвативший его в тот майский вечер, когда был убит Розелен, все еще сотрясал стены, улицы, окна — повсюду. В какой бы город он ни приехал, этот смех преследовал бы его, словно готовый укусить пес, — и прогнал бы. Его смех обитал в городе, во всех городах, заставляя дрожать миллионы окон. Этот смех он слышал по ночам, бежал от него во сне. И вот потому-то ему на самом деле некуда было идти. Даже вне земли, даже на Луне, по которой недавно впервые прошли люди, его, как и везде, преследовал бы тот же злой смех. Ему было безразлично, что отныне можно отправиться погулять по Луне, потому что сам он, подобно стольким похожим на него людям, и на земле-то не мог удержаться.
Тогда, не зная, куда податься, он решил, что останется. Всякое место ему теперь было едино — одинаково враждебно и пустынно. Каиново проклятье решительно вынуждало его прозябать в одиночестве и горечи изгнания. Он останется чужаком на своей родной земле. Но тут он останется навечно — опять, как и всегда, упорствовал он, желая этого, решительно повернувшись спиной к Богу. Нет, он не признается в своем преступлении, не попросит прощения ни у людей, ни у Бога, сколько бы зыбкий Розеленов взгляд ни увлекал за собой его образ, ни похищал его душу. Еще слишком много гордыни было в нем. Гордыни и непокорства. По крайней мере, оставалось цепкое воспоминание об этих гордыне и непокорстве, которые на самом деле стали пустыми.
Однако нельзя же было бездельничать на ферме, так что он решил научиться работать с деревом. Стать столяром. И вот он, в детстве так ненавидевший деревья, обратился к ним. К их телам — сломленным, вырванным из земли, отсеченным от корней. Как он сам.
Бесплодие поразило Янтарную Ночь — Огненного Ветра внезапно. И так же внезапно на Розу — Элоизу снизошло плодородие. Она уже давно миновала тот возраст, когда кровь отбивает таинственный ритм тела. Но тайна тела бесконечна, лишь бы только крики или шепоты сердца свободно возносились сквозь темный жар плоти. Пурпурное пятно на ее виске, все время, пока Горюнок был на войне, изливавшее свой цвет на волосы, неожиданно сменило русло. Кровь снова прихлынула к ее чреву. Начала кружить в ней, как животворная, оплодотворяющая влага. И Роза — Элоиза зачала ребенка от Никеза. Но с самого начала знала, что это дитя не будет по-настоящему ее. Этот ребенок пришел к ней после срока, так поздно. Так чудесно поздно. Ей дано родить лишь для того, чтобы ответить на умоляющий зов Горюнка, чтобы вернуть ему дитя его муки, его тоски, его безумия — и примирить с ним. И этого ребенка, которому предстояло вырвать наконец ее избранного сына из объятий войны, этой матери — людоедки, она приняла в себя, как принимают нежданного гостя. Через свое запоздалое материнство она собиралась произвести на свет самого Горюнка, снова дать ему жизнь. В этого ребенка, который толкался в ее теле и в сердце, она вкладывала всю надежду, поскольку чувствовала, что самим своим появлением он сумеет вновь открыть время и всем им пробить кратчайший путь сквозь толщу несчастья, чтобы освободить их и снова соединить.
