Франсуа Каванна - Сердце не камень

XII

Я почти закончил. Вернее, я закончил. На самом деле я уже должен был бы бегать по издательствам с рукописью, повсюду оставляя копии. Должен был бы… Но я не устаю ее переделывать. Я просыпаюсь, как от толчка, мне приходит в голову мысль, прекрасная мысль, надо обязательно найти возможность вставить ее куда-нибудь. Особенно диалоги… Я никогда не нахожу их достаточно живыми, достаточно достоверными… Может быть, у меня та же болезнь излишней скрупулезности, что и у персонажа из "Чумы", если я не путаю, который никак не мог уйти дальше первой строки своего романа? Ну, нет, я же преодолел ее, первую строку, я даже победно пересек финишную прямую! Теперь мне надо напечатать рукопись и сделать фотокопии. Я займусь этим завтра. Но тогда я не смогу больше прикоснуться к ней. Полагаю, что каждому писателю известны подобные сомнения. Итак, решено: завтра. А сегодня у меня свидание с Элоди.

Я проделываю весь путь пешком. Как приятна ходьба по улицам после долгих часов затворничества, заполненного работой! Я взбегаю по лестнице. Нажимаю на кнопку звонка, по-мальчишески вызванивая "таг-та- гада-цзинь-цзинь!" Слышу ее шаги, она идет, она открывает, я заключаю ее в объятия, где она сразу делается такой маленькой и такой нежной… Но не на этот раз. Мои руки обняли что-то жесткое. Жесткой стала ее спина, ее прелестная спина, превратившаяся вдруг в пучок окаменелых мышц. А ее руки отталкивают меня! Ее руки, сжатые в два маленьких твердых кулачка… И это лицо, прячущееся от поцелуев, отклоняющееся поочередно то вправо, то влево так проворно, что мои губы чмокают воздух… Очень неприятно. И обескураживающе. Меня просто вынуждают понять, что мой приход нежеланен.

Я не понимаю, чему обязан столь холодным приемом. Не припоми­наю, в чем же мог провиниться. Моя совесть непорочно чиста. С другой стороны, Элоди не из тех, кто любит устраивать так называемые "сцены". Похоже, что-то произошло, и достаточно серьезное… Скорее всего, недоразумение. Это выяснится при разговоре. Поговорим.

Но мы все еще у двери. Она не намерена приглашать меня войти. Я отпустил ее, и на кого же теперь я похож, не знающий, куда девать руки, запыхавшийся после прыжков через четыре ступеньки и совершенно не представляющий, с чего начать? Она молча смотрит на меня, как если бы смотрела на что-то достаточно отвратительное. Ее руки теперь опу­щены, но кулачки остались сжатыми. Из одного из них свисает уголок носового платка. Тогда я смотрю на ее глаза. Они красные и наполнены слезами. Я смотрю на рот. Ее губы дрожат. Маленькая девочка, которая долго плакала и которая сдерживается, чтобы опять не заплакать.

Мне все же надо что-то сказать. А я ничего не соображаю. Очевидно, тут разыгрывается драма, и драма, в которой я играю роль злодея, это не менее очевидно. Мне кажется, что неплохо было бы ввести меня в курс дела, пусть предавая анафеме и даже бомбардируя различными предметами. Я открываю рот:

— Элоди, любовь моя, что…

Она только этого и ждала, чтобы взорваться:

— О, нет, нет! Только не эти слова! Ты настолько лицемерен, что становишься просто смешным. А я, я, я…

Рыдания прерывают ее, она захлебывается рыданиями, начинает икать, вся содрогается от спазмов. Она бежит в свою спальню, бросается на кровать — нашу кровать! — и плачет, плачет, завывая как зверь, закрыв лицо руками. Я следую за ней, растерявшийся, ошеломленный, провинив­шийся неизвестно в чем, но от этого еще более виноватый. Я стою, не осмеливаясь подойти, не смея ни сесть рядом с ней, ни попытаться при­коснуться к ней, так как не знаю, какую еще бурю это повлечет за собой. Так что я просто жду, чувствуя себя совершенно несчастным.

Промежутки между рыданиями становятся длиннее, их сила затухает. Элоди, сидя на самом краю кровати, будто специально для того, чтобы лишить этот предмет обстановки любого намека на сладострастие, долго созерцает опущенными долу глазами кончики своих плотно прижатых друг к другу хорошеньких туфелек, что означает, без сомнения, что путь к интимным чувственным восторгам закрыт и что сейчас не время для нежностей. Ну а для чего же тогда время, хотел бы я знать.

Наконец она заговорила, не поднимая глаз. И вот что она сказала:

— Ты спишь с моими ученицами?

Я сражен. Именно так: сражен. Мир рушится. Законы природы перевернулись вверх тормашками…

Я настолько привык к своей двойной, тройной, четверной и так далее… жизни, я настолько естественно, настолько полностью погружен в ту из жизней, в которой нахожусь в данный момент, что мне никогда не пришло бы в голову, что они могут оказаться не изолированными друг от друга, могут как-то сообщаться между собой. Я без усилий перехожу из одной в другую, перенося с собой мое "я" целиком. Это для меня па­раллельные миры, полностью независимые друг от друга, никогда не пересекающиеся. Действие, совершенное в одном из них, не может иметь следствия в другом, это абсолютно исключено.

Так я чистосердечно полагал, будучи убежден в своей непричастности к тому, что стало причиной расстройства Элоди. Мне даже не нужно было лгать или замалчивать свою любовь к Лизон: этой любви не суще­ствовало, так же как и самой Лизон. В этом мире, мире, где есть Элоди. Так же как Элоди не существует в мире, где есть Лизон… До сих пор я никогда не задумывался об этих вещах. Это сделалось как-то само собой. Лизон знает. Лизон знает меня лучше, чем я когда-либо узнаю себя сам. Но Лизон принимает условия игры. Она поняла мою систему закрытых миров и выделила себе один из них. Она не хочет знать, что может про­исходить в других мирах и даже существуют ли они. Она царит в одном из моих миров, это делает ее счастливой. Элоди не Лизон. Увы.

Должно быть, я молчал довольно долго. Голос Элоди возвращает меня к жестокой реальности:

— Я тебе задала вопрос. Впрочем, это была скорее констатация факта, чем вопрос.

Еще бы. На этот лже вопрос в форме удара кувалдой по черепу что ответить? Лгать — невозможно. Сказать правду, не впадая в циничное самодовольство, трудно. Тогда остается покорное, но уклончивое признание воришки, застигнутого на яблоне:

— Раз ты знаешь…

Я задерживаюсь на многоточии. Но этой находки хватает ненадол­го. Теперь ее очередь на реплику.

— Значит, это правда?

Она удручена. Это показывает, что она ожидала другого. Что я буду все отрицать, например. Она бы не поверила, но, по крайней мере, хотя бы на миг испытала бы искушение поверить. А вдруг она поверила бы мне? Вдруг она только этого и хотела? Кусочек лжи, за который может уцепиться надежда?

Какой же я дурак. Зачем мне было признаваться? Ну-ка, наверстай упущенное! Я делаю жалкую попытку развернуть колесницу вспять:

— Я знаю, откуда ветер дует. И ты веришь всему, что рассказывает эта маленькая сеятельница дерьма?

— Откуда бы он ни дул, факты известны. Это так… так отвратительно! И это продолжается столько же, сколько и наши отношения! Я ничего не подозревала… Ты умеешь устроиться! Еще не остыв от объятий этой маленькой мерзавки, ты смел входить ко мне, в меня… Месье не хочет надевать презерватив, "это не то же самое", "я хочу как можно теснее соприкасаться с тобой, моя любовь"… Подлец! Подлец втройне! Девчушка! Из моего класса! Недотрога, с которой я почти каждый день лицом к лицу! Как они, должно быть, смеялись, она и ее подружки! Украсть тайного любовника у старой Крысельды, как весело!

— Хватит, слышишь? Это Стефани накляузничала, да?

— Ну и что? Какая разница, Стефани или нет? Что это меняет? Ты поступаешь так, да или нет? Ты поступаешь так снова и снова, день за днем! Ты переходишь от одной к другой, бормоча свои любовные клятвы, ты накидываешься на меня, весь еще в грязных выделениях другой… Ты мне противен!

Она опять принялась плакать. Я тоже хотел бы зарыдать в унисон с ней, это ужасно, что с нами случилось, со мной тоже, не только с ней…

Я ее потерял, я потерял Элоди. Я не могу в это поверить. Во мне все вопит от ужаса, нет, это невозможно, этого не будет! Но противный голосок здравомыслия сухо подтверждает, что да, что совсем скоро мне придется закрыть за собой эту дверь навсегда…

Это слишком несправедливо, черт возьми! Я же не сделал ничего плохого. Я не виноват. Я хотел, чтобы она была счастлива, а мое счастье зависело от ее счастья. Другие? Какие еще другие? Другие… Ну да, и для Лизон, и для всех я хочу одного. Дать им счастье, любовь, вот чего я хочу. Видеть, как загораются их глаза, когда я прихожу, — мне от жизни больше ничего не надо. Я не посмеялся над Элоди, я не "обманул" ее, в тупом, обывательском смысле этого слова. Я отдал ей всего себя, до самого донышка, без всякого расчета. Ей, как Агате, как Лизон, как Изабель, если бы это с нами произошло. Мои сердце, тело, заботу, непрестанные мысли… Мою любовь, всякий раз целиком и полностью. Любовь не делится на части, как пирог с клубникой. Любовь — это как тело Христа для верующих: все целиком в каждой облатке.