Паскаль Киньяр - Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям
— Если убрать большую часть человечества, — ответил Бож, — не останется почти ничего, но и то, что останется, едва ли будет менее шумным.
— И все же люди для чего-то существуют! — воскликнул Томас.
— В самом деле, — подтвердил Уинслидейл, — вы правы. Например, они залили землю кровью.
— Человек, — объявил, в свой черед, Рекруа, — это алчное животное, наделенное замечательным двойным голосом, чье назначение — преображать в звуки часть излишка дыхания, которое он, впрочем, тут же возвращает воздуху; достаточно трусливое, чтобы не дать волю своей ненависти, принося в жертву себе подобных; нечистое и одержимое плотским вожделением и той кровью, которую он любит до кровопролития; это существо боится смерти, оно стремится подражать тому, чем не владеет, но бессмысленное обладание этим угнетает и страшит его; оно использует свою избыточную агрессию на изобретение различных уловок, чье множество, не имеющее размеров, но несущее смерть, оборачивается шабашем пустоты, бешеный водоворот которой захватывает и губит его самого.
— Напоминает старинные средневековые образы, — сказал Бож. — Это именно то, что называли тогда «пустым сердцем». Давняя тема первых нравоучительных романов. Вот то, что создавало пустое сердце: отвращение и скука, потерянность и отчаяние, приводившие к безразличию. Оно не ищет ни смысла, ни покоя. Не желает больше ни необходимости, ни случайности. Никакие тревоги ему неведомы: оно само — и тревога, и уныние, а значит, абсолютный покой. Оно — серже тайфуна, спокойствие того, кто возбуждается при виде крови, грамматист без слов. Оно благословляет приход несчастья. Оно — жертвоприношение, в котором и безграничная жестокость, давшая жизнь жертве, и окровавленная жертва, брошенная на камни жертвенника. Оно — и девятый хор[131], и отсутствие пения. То, что заставляет его выйти из себя вовне, есть смерть одного за всех, метонимия всех смыслов, создание обществ, мыслительная деятельность и понятие «как» для всего, что относится к сравнению!.. <…>
Уинслидейл встал и отправился за второй бутылкой вина. <…>
А. принялся расставлять пюпитры. Коэн долго устанавливал свою виолончель так, чтобы она не скользила по полу. По просьбе Томаса мы сыграли концерт ре минор 1826 года. А чтобы доставить удовольствие Коэну, исполнили Второй квартет прусского короля. Потом они (уже без Марты и меня) сыграли ми-бемоль-мажорное трио Шуберта, которое Марта не очень-то жаловала.
Томас играл спустя рукава и нечасто попадал своими триолями в нужное место, в восьмушки партии А.
Пятница, 23 ноября.
Звонила Элизабет. А. хотел еще раз собрать нас в воскресенье. Я спросил, не считает ли она, что это не очень уместно: Марта лишилась Поля, Йерр — в трауре по отцу. «Ну, пусть приходят те, кто захочет, — ответила она. — Малышу нравится ваше общество. К тому же тридцатого ноября будет его день рождения».
Я сказал, что приду.
Суббота, 24 ноября. Зашел на Нельскую улицу. Глэдис тоже хотела прийти. Они обещали быть все втроем.
Йерр раскупорил бутылку вина. У него был страдальческий вид. Томас упорно произносил «расхлёбанный» вместо «расхлябанный». Рекруа сделал ударение на втором слоге слова «скаред». А Элизабет… Тут я его оборвал. И попросил помолчать.
Тогда он пришел в возбуждение. Вскочил с места. И, бегая по комнате с бутылкой в одной руке и бокалом в другой, заявил, что вжился в язык так же прочно, как эриния, паразитирующая на человеческих телах. Что его страстная любовь к языку вовсе не дурацкая мания, но беспощадная война, отчаянное сопротивление нашествию захватчиков. Каждый язык — этот бог-мститель в зависимости от жертвоприношения, которое было в его основе, — внушает человеку свою собственную способность творить мир, подчиняет его своим законам. Которые, будучи не очень-то присущими человеческой натуре и труднопостижимыми, порождают амбивалентные, еще более непонятные фунции, обрекающие тело на регулярные упражнения, которые оно может в лучшем случае только попытаться правильно применить, то есть по мере возможности обескровить их, чтобы они причиняли меньше страданий.
— Увы, это все равно что держать лошадей в хлеву, а быков на конюшне! — продолжал он. — Системы эти бессмертны или, по крайней мере, не подвержены ни смерти, ни болезни, ни старению. Их исчезновение зависит не от порока функционирования, но от «жизнеспособности» группы, являющейся их заложницей. Или от ее уничтожения. Или от ее победы над другими группами. Эти системы в конечном счете не зависят от живого организма предоставляющего им свой голос, ибо его существование всего лишь систематично и абстрактно. Метаморфозы происходят от языка к языку без ран, без разрывов — это скорее мирный переход от одной Вселенной к другой, при котором невозможно установить их иерархию или зафиксировать во времени эти неожиданные подмены. Таким образом, — заключил он, — мои усилия безнадежны. Я поступаю, как А.: пытаюсь вычерпать потоп руками.
И он снова подлил себе вина. <…>
Я поспешил с ним согласиться.
Воскресенье, 25 ноября.
Пришел на Нельскую улицу к полудню. Глэдис кормила малышку Анриетту. Йерр трудился над сборкой маленькой современной колясочки, чей механизм явно был для него слишком сложен — скорее всего, по причине простоты своего устройства. Я подсобил ему. Вчетвером мы прибыли на улицу Бак. Томас уже был там и помогал Д. и Элизабет накрывать на стол.
Марта в сопровождении Рекруа появилась в самый драматический момент: малыш Д. выронил графин с водой и зарыдал в голос. Мы кое-как вытерли лужу. Его мать — питавшая маниакальную любовь к своему навощенному паркету — даже не пыталась скрыть отчаяние и, почти лежа на полу, терла его с видом все потерявшего человека.
Осушив паркет, мы поспешили сесть за стол. И в мрачной тишине начали есть луарскую брокколи. Йерр решил развлечь общество. И неожиданно, с наивностью маленького ребенка, заговорил о «заколдованных кругах», в которых нас прочно удерживали наши профессии, перечислил все сделки, договоренности и молчаливые соглашения, открытые войны и временные перемирия — особо выделив слово «временные» и покосившись при этом на Рекруа. Вспомнил, как мы привечали тех, кто был нам обязан, и умалчивали о тех, кому сами оказывали услуги. Помянул стаканы, горшки, рецепты, ужины, интриги, происки и удары, мнимые тайны и обоюдные соглашения, ссоры и примирения…
— Да, только друзья и поддерживают нам голову над водой, — сказал А.
— Красивая метафора дружбы, — ответил Йерр.
— Полная безвкусица! — отрезал Т.
— Ну что ж, такие метафоры входят в правила данной игры, — заявил Р.
Я возразил: не уверен, что нужно привносить в дружбу предупредительность, доброжелательность и прочее в том же роде, поскольку эти проявления могут заставить другого человека проявлять те же чувства, а такая вынужденная взаимность — наилучший способ разрушить ее.
— Но вы-то сами, — сказал А., зачем же тогда вы столько сделали для меня?
Я ответил, что мы с ним так давно связаны тесными отношениями… Что, глядя на то, как поддерживал его Рекруа, я понял, что отказ от намерений и отсутствие мотивов — самое надежное средство укрепить дружескую связь.
Р. подтвердил: бескорыстие, относительная пустота между людьми — самое лучшее, что можно придумать. Труднее всего оградить эту пустоту от осмысленности, за которой кроется расчет, и от ролей, которые готов играть каждый из нас.
— Учтивость, дружба — все это категории мертвых времен, — сказал Йерр. — Под сенью дружбы легко убивать время. Мертвые времена, — повторил он. — Вверить себя мертвым временам…
— Значит, в музыке… — начал А.
— Выражение тем более спорное, — перебил его Йерр, — что глагол «ввериться» подразумевает доверие, которому неведома разлука!
— Мертвые времена… ну хорошо, согласен, — продолжил А., — любопытные стечения обстоятельств встречи, в любой момент безнадежной.
— И однако, — сказал Томас, — вы не так уж бесчувственны. Мы питаем друг к другу взаимное теплое чувство, которое вы почему-то пытаетесь отрицать…
Все мы слегка смутились.
— Как они стыдливы! — с улыбкой сказала Марта.
Йерр пробормотал, что в данном случае это чувство можно назвать скорее обоюдным, нежели взаимным. По крайней мере, ему бы этого хотелось.
— Рука руку моет, и обе они моют лицо! — пошутила Э., ставя на стол жаркое в белом вине.
И все же мы сошлись на том, что дружба не должна грешить откровенным покровительством, быть делом взаимопомощи, актом благотворительности. Йерр добавил, что на свете есть более учтивые и более тонкие чувства, чем любовь. А также более умеренные, которые с течением времени становятся все спокойнее, все прохладнее, постепенно избавляясь от излишней пылкости, тяги к откровенным излияниям, банальности.
