Мария Эрнестам - Под розой

Он замолчал. «Тебе было нелегко. Тебе было нелегко». Сколько раз я слышала это… Подняв глаза, я увидела, что он плачет. Это были слезы бессилия и отчаяния. Я с нежностью смотрела на папу и чувствовала, что все изменилось: теперь он был ребенком, а я — взрослой.

Я поразмыслю об этом во время прогулки к морю. Да, сейчас ночь, но я видела за окном зайца и решила, что если он не боится, то и я не буду. Я вспомню о том, какими были мои первые недели одиночества во Фриллесосе. Как я постепенно привыкала к деревенской жизни с ее тишиной, вечерами у камина, простой едой. Берит Анель была ко мне очень строга, но зато не жалела масла и сливок для выпечки. Я научилась вставать в 4.30 и начинать печь в 5 утра вместо того, чтобы решать уравнения. Я была безумно рада узнать, что Гудрун, моя подруга детства, работает в этой же пекарне, и она всему меня научила. Именно там она набрала тот жирок, который до сих пор носит на себе.

Я помню, как сообщила по телефону директору, что никогда не вернусь в школу. Но не хочу вспоминать, как каждый день ходила к почтовому ящику — посмотреть, не пришло ли письмо от Джона. Я хочу забыть, что тогда еще надеялась на спасение. Зато я помню, как мое самочувствие ухудшалось и как я постепенно начала понимать, в чем причина. И как я, наконец, встретилась с мамой. В последний раз.

29 июля, 4 часа ночи

Ночью море было спокойным. Я спустилась к берегу, вскарабкалась на скалы и смотрела на темные силуэты островов на фоне бесконечности. Кидхольм и Нурдстен с другими островами образовывали архипелаг вот уже много тысячелетий, и они по-прежнему будут вместе, даже когда я превращусь в прах. Птицы молчали, слышно было только, как волны мягко шлепают о камни. Под водой я различала водоросли и одинокую медузу, качавшуюся на волнах. Может быть, я существо примитивное, но для меня эта картина — воплощение мира и покоя. Простого и совершенного в своей красоте.

Я прожила в Фриллесосе уже несколько недель, когда вдруг потеряла сознание на работе, и меня отпустили на весь день. Берит Анель попросила меня приготовить тесто для восхитительного орехового торта — визитной карточки нашей пекарни. Я стояла и замешивала тесто, и тут у меня потемнело в глазах. Миска выскользнула из рук, и если бы Берит не подхватила меня, я бы упала.

Очнувшись, я обнаружила, что сижу на полу, опершись спиной на стул, а Берит брызжет мне в лицо холодной водой.

— Как ты, Ева? — спросила она с тревогой, и я поняла: она вовсе не такая строгая, какой притворяется.

— Нормально, — ответила я и попыталась встать, но к горлу подступила тошнота, и мне пришлось снова опуститься на пол и прикрыть глаза. Открыв их, я увидела, что Берит оглядывается по сторонам, проверяя, нет ли кого поблизости. Убедившись, что никто нас не слышит, она склонилась ко мне:

— Я знаю, это не мое дело, но у меня достаточно опыта в таких вещах. Когда у тебя в последний раз были месячные?

Ее слова висели в пустоте между нами, пока не просочились в мой затуманенный мозг, и я начала подсчитывать дни. Недели. У меня всегда были нерегулярные месячные, и совершенно бесполезно было вести календарик. Я медленно покачала головой.

— Месячные? Не знаю… Я никогда… они у меня нерегулярные, я не знаю…

— Они были хоть раз с тех пор, как ты переехала сюда? Ева, прости за прямолинейность, но ты спала с мужчиной после последних месячных?

Ее прямота мгновенно привела меня в чувство. Я сидела молча, Берит так же молча помогла мне подняться. Потом наполнила пакет свежими булочками и протянула мне:

— Можешь идти домой, я не буду вычитать у тебя из зарплаты. Но прошу тебя, подумай над моими словами. Полагаю, ты знаешь, чего я опасаюсь. Если захочешь поговорить, ты знаешь, где меня найти. Я даже могу пойти с тобой к врачу, ты ведь теперь сама себе хозяйка, да?

Я до сих пор помню каждое ее слово и бесконечно благодарна ей за то, что она тогда оказалась рядом. Я взяла пакет, поблагодарила и пообещала выйти на работу на следующий день. Никто из других работников ничего не заметил, даже Гудрун, и я была рада, что Берит скрыла от них мой обморок. Я шла домой, вдыхая воздух жадными глотками, пока желудок не успокоился. Я поняла, что имела в виду Берит, и знала, что это означает для меня, но сейчас была не в состоянии проверять. Я хотела только отдохнуть и вслушаться в себя, как только я одна умела, и получить ответ на мучающий меня вопрос.

Я представляла, как, завернувшись в теплый плед, сяду в саду и съем теплые булочки с сыром и маслом, запивая их чаем. В тот день солнцу удалось пробиться сквозь облака, и его слабые лучи согревали землю. Я зашла по дороге в магазин, купила сыр, масло и букет роз. Они выглядели по-зимнему чахлыми, и вряд ли их слабым бутонам суждено было раскрыться, но я все равно купила их, поддавшись минутному приступу ностальгии. Слава богу, мысли о булочках с сыром не вызывали у меня тошноты, а от прогулки на свежем воздухе мне стало лучше, поэтому домой я пришла уже в приподнятом настроении. Я открыла дверь… и остановилась на пороге, в то время как мой мозг отмечал детали.

В прихожей — сумка. На спинке стула — пальто. Красивые кожаные сапоги небрежно валяются на полу. Из спальни доносится какой-то шум, как будто выдвигают и задвигают ящики. Я узнала пальто и сумку.

Услышав хлопок входной двери, она вышла из спальни и в изумлении уставилась на меня. Мама.

Она выглядела усталой. Ее светлые волосы, как всегда, были вымыты и уложены, но под глазами залегли темные круги. Я давно ее не видела, и сейчас впервые заметила морщины вокруг рта и на лбу. Но рот был прежним. Губы, которые раскрывались в вульгарном или истеричном смехе, или чтобы произнести слова, которые сделали меня такой, какой сделали. Как зачарованная, я уставилась на эти накрашенные красной помадой губы, и даже когда она заговорила, видела только их.

— Ева. Я не ожидала тебя увидеть. Почему ты не на работе?

Она подошла ко мне, и я поняла, что зрение меня не обмануло. Она выглядела усталой, бледной и постаревшей, а домашняя застиранная кофта только усиливала это впечатление. Она меня не обняла, впрочем, я этого и не ждала. Она просто стояла и смотрела на меня. Я сняла куртку, вышла в кухню, чтобы не видеть эти красные губы, и поставила чайник. Она пошла за мной, и я вынуждена была что-то сказать:

— Я плохо себя чувствовала, и Берит отослала меня домой. Я собираюсь пить чай. Ты будешь?

Странный вопрос, согласитесь. Я не спросила, что она тут делает, почему не хотела со мной встречаться, почему не предупредила о своем приезде, — голод пересиливал все остальные чувства. К тому же я знала, что силы мне еще понадобятся.

— Если ты угощаешь… — ответила мама, и я взглянула на нее. Она выглядела слегка растерянной, но держала ситуацию под контролем.

Мы вместе приготовили чай и бутерброды и отнесли все в гостиную. Я поставила розы в старую белую вазу на столе. Мама поежилась.

— Ты не затопишь камин, Ева? Тут можно околеть от холода! Не понимаю, как ты вообще здесь можешь жить. Но ты сама сделала этот выбор.

Я ничего не ответила и пошла разжигать камин. Скоро в нем уже потрескивали поленья. Поднося к бумаге спичку, я думала, что между нами все сказано, сказано не словами, а их отсутствием. Она должна исчезнуть из моей жизни. Тут нечего обсуждать. Она всегда сама решала, как ей жить, не считаясь с мнением других. Я и была этими «другими». Одной из многих в кругу ее общения, состоявшем из знакомых, коллег и друзей, где не было фаворитов и приближенных. Всегда только Она — и все остальные.

Я размышляла об этом, сидя на диване, и удивлялась, почему это не приходило мне в голову раньше. Мама тем временем сходила за вином и вернулась с бутылкой и двумя бокалами. Она уверенной рукой налила полный бокал.

— Мне нужно согреться. Ты, наверное, не будешь, но я на всякий случай захватила для тебя бокал…

— Если ты угощаешь… Что ты тут делаешь? — вырвалось у меня само собой. Мне захотелось вышвырнуть ее отсюда. С этого дивана, из этого дома, из моей жизни. Но сначала она должна была признаться, кто она на самом деле. Я должна знать, кто мы друг другу.

— Папа, наверное, рассказал тебе, что я переезжаю в Лондон. В Стокгольме я уже все собрала, но здесь остались кое-какие вещи, они мне могут понадобиться. Мы…

— Мы?

Мама-сделала глоток вина.

— Я переезжаю в Лондон к мужчине. Думаю, для тебя это не новость.

— Не новость. Мне только интересно, когда ты собиралась сообщить это мне. Если вообще собиралась. Своей любимой дочери.

Мама раздраженно посмотрела на меня:

— Любимой… Что ты знаешь о любви? Конечно, я собиралась тебе сказать, но вообще-то ты уже достаточно взрослая, чтобы…

— Научиться любить себя. Да, мама, я знаю.

Я ее все время перебивала. Сама не знаю почему. Наверное, таким образом я пыталась защититься — чтобы эти губы не причинили мне новой боли. Я снова посмотрела на них, кроваво-красные, как в рекламе жвачки. Мама засовывала в рот бутерброд. Крошки сыпались на пол, но ей было наплевать. Ей всегда и на все было наплевать. Она откинулась на спинку дивана и налила себе второй бокал вина.