Алексей Беляков - Пепел и песок
Издалека, сквозь войлочный шум и звон хрусталя, доносится надрывный распев:
— Итак, приз «Сценарист года» вручается Марку Энде! Прошу на сцену!
Встаю со стула, колышется теплый пиджак.
Вперед.
К финальному акту. К развязке и титрам.
Матрен Гусаркин встречает меня как мессию, готов пасть на колени. Без очков перепутал.
— Марк, прошу вас! И зрители наконец увидят того, кто заставляет их вечера напролет сидеть перед телевизором. Марк Энде!
Его напудренный подбородок передо мной. Я поднимаю взгляд: зрачки Матрена дрожат, не отражая действительность. Матрен шепчет, не разжимая улыбки:
— Говори в микрофон. Быстрее.
Я поднимаюсь на цыпочки, дотягиваюсь до микрофона.
— Здрасьти.
В первом ряду, между актрисой, которая рекламирует зубную пасту «Ingeborga», и режиссером, у которого в нагрудном кармане единый партийный билет, усыпанный стразами и кокаином, сидит старец Федор Кузьмич. Руки на холщовых коленях. Голубые глаза слезятся от света.
Вспыхивает протуберанец. Царь-колокол нависает над залом, качается, близок удар. Я сжимаю пальцами стойку микрофона, она хрустит и мой густой выдох разносится по кладбищу в смокингах. Пепел из дряхлого таза, пепел спаленной истории накрывает весь зал.
Колокол бьет.
ЗТМ.
Я еще успеваю услышать сиплый голос:
— Мой пиджак!
146
Бабушка гладит меня по голове, улыбается:
— Вот это, Сашенька, и есть Университет. — она простирает блинную руку, почти касается шпиля. — Высокий?
— Очень, — я отвечаю тихо, подавленный гранитом и мрамором.
Утром этого давнего дня мы приехали в Москву из Таганрога. Папа Карамзина отвел нам два места в знойном плацкарте.
— А знаешь его главный секрет? Он под землей. Там стоят установки с жидким азотом. Они замораживают фундамент. Иначе эта громада не устояла бы на горе.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— А что будет, если установки отключить?
— Какие глупости у тебя в голове! Пойдем подавать документы.
Она поднимает большой чемодан с фотографией Любови Орловой в углу и шагает вперед. Я отстаю. Не успеваю за ней.
147
Небо надо мной застилает опытное лицо нейрофизиолога Константина Львовича. Рядом что-то шуршит. Мышьей жизни беготня. Мыжни шизни беготня. Шизни мызни. Ширли-мырли. Что тревожишь ты меня?
— Мы сделали томограмму вашего мозга, — говорит Константин Львович терпким баритоном. — Александр, если вы пока не готовы к серьезному разговору, то давайте я зайду чуть позже. Но времени у нас немного.
— Говорите. В кино это такой докучный прием — включается отсчет. Например, бомба с часовым механизмом. Или еще лучше — отключены устройства с жидким азотом под главным зданием МГУ. И герой должен успеть спасти любимую и мир заодно. Любимой у меня уже нет, мир мне совсем неинтересен. Но сама интрига пусть пока работает. Пусть тикает.
— Хорошо. Не волнуйтесь. Я объясню, что происходит. Ваш мозг серьезно поражен. — Константин Львович предъявляет мне лунный атлас моего мозга, с каналами и кратерами. Он и шуршит. — Видите, вот эту — как бы ее назвать? Скажем, так, звезду.
— Звезду?
— Это доброкачественная опухоль. Астроцитома.
— Как?
— Астроцитома.
— Начинается на «А». Как славно! Вот и разгадка этой буквы. Вот и разгадка.
— Какая разгадка, дорогой мой пациент? Вы о чем?
— А. Алеф. Неважно уже. Откуда она взялась? Эта опухоль?
— Откуда? Появление астроцитомы непредсказуемо и зачастую сложно выявить причину происхождения. Это может быть, например, следствием травмы — у вас не было сильных ушибов головы?
— Нет. То есть, может быть. Но очень давно, в шестнадцать лет, когда я прыгнул с четвертого этажа.
— Прыгнули?
— Да, я сломал ногу… Челюсть.
— Вполне возможно — это могло сыграть свою роль. Но нам сейчас даже не до причин. Вам нужна операция.
— Прямо сегодня?
— Ну нет. Это только у вас в кино все быстро. Нам предстоит вас еще наблюдать.
— Я буду лежать здесь?
— Вы можете лежать здесь, но в этом нет острой необходимости. К тому же наша клиника, как вы знаете, очень дорогая и день пребывания стоит…
— Я помню. Читал когда-то. Превосходное лекарство от скуки.
Константин Львович смеется, и на могучих щеках проступают девичьи ямочки. Хочется насыпать в них от души веселящего порошка. Константин Львович прерывает смех резко:
— Вам желательно быть дома. Конечно, никаких поездок. Никакой работы. Никакого напряжения. За вами есть кому присматривать?
— Нет.
— Это не очень хорошо.
— А, вспомнил! Есть, конечно. Федор Кузьмич.
— Кто это?
— Крепкий старик. Всех нас переживет.
— Прекрасно. Тогда я спокоен. Но дату операции мы назначим сегодня. У нас график. Оперировать вас будет прекрасный врач…
— Подождите. Как полагается, я должен спросить: каковы мои шансы?
— У вас не останется шансов без операции.
— Может, тогда и не мучиться? Черт с ней, с операцией. Мне все равно нечего больше делать. И песок я растратил.
— Какой еще песок?
148
Спустя тридцать шесть минут.
Константин Львович вручает мне бланк клиники — с визгливым византийским вензелем в правом верхнем углу, логотипом клиники. Он должен сразу обозначить пациенту высокую знатность медицинских услуг.
— Итак, дата операции — 19 ноября. И цена. Дорого, но ваш мозг дороже.
Двадцать лет назад.
Карамзин лежит на диване фон Люгнера.
— А я все же скажу, упрямый бычок, ты умрешь — в ноябре. Девятнадцать — твой день. Ты запомнил?
— Подождите, Константин Львович! Давайте другую дату.
— А эта чем плоха?
— Не нравится.
— Нет, дорогой мой пациент, у нас график. Так что у вас есть месяц. В течение месяца мы будем вас наблюдать. Делать томограммы и прочее.
— Пусть девятнадцатое. Отсчет пошел. Чего мне бояться? Все лишь пепел и песок. Пепел и песок.
149
Из пятого ящика бюро вынимаю письмо бабушки. Кажется, когда-то я предупреждал, что оно еще вылетит из своей усыпальницы. Теперь можно его прочитать наконец.
Стоя у окна напротив закатного Университета, отрываю край конверта. Какие мелкие кусочки. На двух листах бабушкин почерк, но не тот, к которому я привык, — буквы напуганы, то сбиваются в стайки, то разбегаются.
ГОЛОС БАБУШКИ
Любимый мой Саша, мне резко стало плохо. Стояла у плиты и вдруг потеряла сознание. Когда очнулась, еле дозвалась нашего соседа, старшего Карамзина, к счастью он сидел во дворе за столиком у песочницы. Он помог, вызвал врача. Тот сказал, что это инсульт. Меня привезли в больницу — ту самую, где лежал ты. Мне трудно писать, поэтому сразу перейду к делу. Надо столько всего сказать.
Я никогда не говорила тебе, кем я была когда-то очень давно. И никогда не говорила — кто ты такой.
Я родилась в Москве, в семье бывших дворян, которые остались в Советской России. Родителей арестовали в 1937 году, и больше их я никогда не видела. Жила у двоюродной тетки. Была я в юности очень хороша собой, и за мной сразу после войны стал ухаживать крупный инженер, человек в возрасте, но совершенно замечательный. Я вышла за него замуж, мне было всего семнадцать лет. Мы жили в доме на Котельнической набережной в огромной квартире. Жили весело, у нас все время были гости — известные актеры, музыканты, писатели. Мне нравилось устраивать большие ужины, тем более, что продукты муж получал в спецраспределителе. Вместе с домработницей мы ездили туда на «Победе», и меня обслуживали с большим почетом. Через год после свадьбы я забеременела, и мы оба очень ждали ребенка. Но за мужем пришли в начале 1953 года. Он проектировал азотные установки под будущим зданием МГУ, и его обвинили в низкопоклонстве перед Западом, в том, что он использовал идеи зарубежных ученых-конструкторов. Муж успел мне шепнуть лишь одно, когда его уводили: «Беги!»
Всю ночь я думала, куда мне бежать. Я взяла большой атлас СССР, закрыла глаза и ткнула пальцем. Это был Таганрог.
Я решила забрать лишь свои драгоценности — их проще всего было спрятать. Только брошь с рубинами подарила домработнице Нюре, которая одна не бросила меня после ареста мужа. Нюра и осталась в этой квартире, другого жилья в Москве у нее не было. Не знаю, что случилось с Нюрой дальше, она мечтала стать актрисой. Да и какая теперь разница?
Свои драгоценности я никогда не надевала, но они пригодились. Когда мы с тобой ездили в Москву на экзамены, их я взяла с собой. Там продала, эти деньги пустила на взятки в МГУ. Я же понимала, что так просто мальчик из провинции не сможет поступить. Не вини меня за это, я очень хотела тебе помочь. Ты всегда был очень беззащитный.
Но я не договорила о своем бегстве. От всех этих волнений у меня, уже в Таганроге, случился выкидыш. Мужа расстреляли 5 марта, в день смерти Сталина. Больше замуж я так и не вышла. Да, я могла бы вернуться в Москву, но просто уже не видела смысла. Я полюбила наш тихий Таганрог, стала работать бухгалтером и жила себе спокойно. Только очень хотела ребенка. Однажды от соседа — помнишь, который был краснодеревщиком? — я услышала о подкидыше. Этого мальчика двух месяцев от роду я и усыновила. Назвала по-простому — Саша Романов, фамилию специально дала не свою: мне хотелось, чтобы жизнь твоя сложилась легко и просто. В матери я уже никак не годилась, так что сразу решила, что буду бабушкой. Придумала для тебя историю твоих родителей, чтобы ты никогда не знал, что ты подкидыш. Сосед — спасибо ему! — всю жизнь эту тайну хранил.
