Иосиф Герасимов - Вне закона
Больше он не был таким нерасторопным и не давал увести пайку хлеба, с отвращением, но все же ел, то суп, пахнущий селедкой, с рыбными костями, то мутную баланду, однако видел, что в углу на верхних и нижних лежанках жевали колбасу, курили дорогие папиросы — там околачивались урки.
Он уже знал, что идет как «политик». Шустрый старичок шепнул ему: «По пятьдесят восьмой, паря, идешь».
«Не знаю», — ответил Арон.
А старичок заливисто захохотал: «А я вот знаю». Хитры и алчны были глаза у него; видимо, за информацию он ждал подачки, но Арон буркнул: «Отвали».
Так, значит, он идет по пятьдесят восьмой статье. О ней шептались все, еще мальчишки до войны, и после, и в институте; все знали: она означает «враг народа», и страшнее ее в уголовном кодексе нет. Вот этот старик, урка, сокамерник, видимо, знает о нем все, а он сам о себе почти ничего.
Мать предупреждала, чтобы он не болтал лишнего, но он и не болтал, да ведь и взяли-то из института и с завода двадцать девять человек, значит, не за болтовню, значит, им клеили нечто серьезное. Но что?
Ответ на это он получил в этот же день. В камере зашевелились, заскреблись, и поползло от человека к человеку: «Этап», и вскоре ввалилось пятеро и вызвали шестерых, и те ушли с вещичками, а еще через полчаса втолкнули Эвера. Узнать его было трудно, но это был Рейн Августович, в полувоенном, теперь уж изрядно потрепанном кителе, необычные пуговицы на нем полуоборваны, левый глаз затек, бородка острижена, и волосы торчали пучками; руки его были в крови, он стоял, не мог двигаться. И тогда Арон вскочил, кинулся к нему, решительно оттолкнул кого-то, опустил Эвера, чтобы тот мог сесть на пол. Мутным глазом Эвер посмотрел на Арона, разбитые его губы шевельнулись. Кто-то вздохнул в камере: «Силен Лещенко».
Арон сообразил, что надо делать: сбросил с себя пиджак, рубаху, майку, метнулся к раковине, из крана текла слабая струйка, он смочил майку и вернулся к Эверу, отер ему лицо, руки, распахнул китель.
Ему подали жестяную кружку с водой, он не заметил, кто это сделал. Эвер выпил жадно, тяжело сглотнул, сказал:
— Ноги.
Арон поддернул его штанины и увидел синие вздутые суставы.
— Били?
— Да, кабелем.
Он разорвал майку, снова смочил ее под раковиной и мокрым обмотал суставы Эвера. Тому стало легче, и он, дернувшись всем телом, вздохнул.
— Это вы, Каминский?
Значит, он узнал Арона, правый, незакрывшийся глаз смотрел печально.
— Вы на допросе были?
— Еще нет, — ответил Арон.
Эвер помолчал, морщась от боли, вздохнул:
— Мой совет… Подписывайте… Конец один. Я вам даже приказываю: подписывайте.
— Что?
— Обвинение… любое. Какая разница? Вы еще молоды… Может, это вас спасет.
— А вы подписали?
— Нет.
— За что нас? — спросил Арон.
— Это знают только они, — ответил Эвер и впал в забытье, а через час его снова увели.
7
Каким был Палий? Вряд ли кто-нибудь даже из очень близких ему людей, таких вот, как младшая дочь его или Кедрачев, мог бы с ясностью определить Ивана Никифоровича. Этот прямой, сухопарый старик, с бородкой клинышком, узкими усиками, переживший многих, кто оказывался рядом или же пытался враждовать с ним, ушел из жизни, неся на себе печать порядочности, — таково было общественное мнение о нем, и не без основания, потому что на счету его числились поступки, обеляющие его. К нему дважды обращался серьезный начальник, которого ненавидел и в то же время трепетал перед ним научный мир, уж очень высокий пост тот занимал, бывал крут — случалось, заставлял кидать в огонь уже отпечатанные в типографии труды. Однако же когда он впервые появился перед Палием в 1958 году, еще только в качестве работника серьезнейшего учреждения, кривоватый, с изуродованной на войне рукой, и, глядя на Палия одним глазом — второй был то ли прищурен, то ли совсем закрыт, — вежливо попросил: «Подпишите, пожалуйста, это письмо. Как видите, тут солидные имена» (письмо было о писателе Борисе Пастернаке, группа ученых и деятелей культуры требовала его изгнания за пределы страны), Палий брезгливо отодвинул от себя бумажку, сказал сурово:
— Это не ко мне, мил душа. Я литературой не занимаюсь. Не моя компетенция.
— Но гражданская позиция…
Палий перебил его:
— Я свою гражданскую позицию, Сергей Павлович, в войну доказал. Вот так-то. И прошу ко мне обращаться только по вопросам, связанным с моим делом.
И хотя Палий об этом никому не рассказывал, но о разговоре узнали, слух облетел круги ученых и писателей; однако Палий подобного рода шумов не любил и на все вопросы отвечал сухо:
— Это все неважно.
Позднее, когда этот человек сделался заведующим крупным отделом и пригласил Палия к себе, он сказал уже довольно бесцеремонно:
— Ну, теперь это в вашей компетенции. Читайте. Товарищи из академии подписали гневное письмо по поводу так называемого академика Сахарова.
Письмо было небольшим, Палий быстро пробежал его глазами, отодвинул от себя, сказал:
— Ошиблись, Сергей Павлович. Опять же это не моя компетенция. Я политикой не занимаюсь.
Начальник вскипел, хлопнул ладонью по столу, чуть ли не брызгая слюной, гаркнул:
— А чем же вы занимаетесь?.. Мы еще должны проверить!
— То, чем я занимаюсь, — спокойно и с достоинством ответил Палий, — без этого государство жить не может. А вот без вас, мил душа, простите, оно проживет. Пожелаю вам…
Когда он выходил, то слышал за своей спиной злобное шипение. Почему он вел себя так, когда довольно крупные ученые, считавшиеся тоже людьми порядочными, поставили свои подписи под письмом, о котором уже много лет стыдно вспоминать их ученикам, объяснить трудно, как и то, что Палий не подвергался опале, хотя многие ждали — его вот-вот уберут из института; однако его не только не убрали, а вскорости наградили очередным орденом.
Достаточно и двух этих случаев, чтобы прослыть человеком независимым, сохраняющим достоинство, а ведь могли его и ударить в то время вовсе с другой стороны, вспомнив сделанные, а затем напечатанные им доклады, кончавшиеся здравицей в честь Сталина. Но никому не пришло это в голову. Он очень редко давал интервью; однако ж после того, как отказался в начальственном кабинете поставить подпись, сам позаботился, чтобы к нему пришел репортер. Говорил Палий более всего о долге ученого, указывал: заурядный человек всегда приспосабливается к господствующему мнению, считает современное состояние вещей единственно возможным, потому и пассивен. Подлинный ученый на подобную пассивность не имеет права, он обязан задавать себе вопрос: а может, то, что окружает его, неправильно? Сомнения — истинная движущая сила науки, и именно они расширяют духовный мир человека. И чем значительнее жизненная перспектива личности, чем богаче ее внутренний мир и культура, тем меньше ее зависимость от непосредственного окружения и выше духовная свобода. Только такого человека можно называть творцом.
Мысли были довольно простенькие, в наше время они вряд ли бы кого удивили, уж так много всего наговорено учеными, так много выявлено самых неожиданных позиций, что, скажи все это Палий ныне, интервью вовсе не было бы замечено, а тут о нем заговорили на всех углах. Стало известно, что редактор, опубликовавший его, схлопотал серьезный выговор, и опять же самому Палию не было ничего, а институтская молодежь, да и не только институтская, потянулась к нему.
Сейчас может показаться, что я возвеличиваю Ивана Никифоровича Палия, однако же многое меня от этого удерживает, и я не могу скрыть, что, пытаясь понять фигуру эту, часто прихожу в тупик. Такое странное время мы пережили, что крайне сложно что-либо рассматривать лишь в одном свете, хотя для облегчения определений мы придумали множество сочных названий; ну, скажем, достаточно сказать о человеке «приспособленец», и все ясно, можно его перечеркивать. А стоит вглядеться — только обомлеешь да руками разведешь.
Чтобы понять, о чем я веду сейчас речь, нам хотя бы ненадолго придется заглянуть в абрамцевский дом, где оставили мы в небольшом тайном кабинетике Палия на втором этаже в кожаном кресле Кедрачева, изучающего папки, вынутые Никой из сейфа.
Сама Ника спала в соседней комнате на своей скомканной постели, уткнувшись лицом в подушку, она не зашторила окна, и лунный свет, пробившись сквозь сосновые ветви и освещая неубранную спальню, падал на лицо, искаженное мучительной гримасой.
А в кабинетике ярко горела настольная лампа, форточка была открыта, вытягивая густой табачный дым и впуская влажный воздух с грибными запахами. Бумага, которую держал в руках Кедрачев, внезапно затрепетала в его коротких, крепких пальцах, он прочел ее еще раз, затянулся сигаретой, хотя во рту и без того было сухо и горько. То была копия документа, подписанная Палием:
