Уильям Тревор - Пасынки судьбы
Дьюклоу, занимавший комнату рядом с моей, научил меня играть в шарики на нашем заднем дворе: двор был весь в ухабах. Из валявшихся повсюду тяжелых кусков дерева он сделал для меня аэроплан и еще объяснил мне, что звезда, хоть она и может свалиться с неба, на землю никогда не упадет. Он рассказывал истории о Колумбе и Васко да Гаме, о великих европейских монархах и о битве при Йеллоу-Форде. То, чем он интересовался в школе, он помнил отлично, а все остальное давно уже перезабыл и сам признавался: «Ученый из меня — хуже некуда!» Он пересказывал мне фильмы, которые видел, а также пьесу «Пока сдержи свой гнев». Говорил он спокойно, отвечал на все мои вопросы, роста был небольшого, тонкий, как ива, сухопарый, бледный и — сразу видно — утонченный, в отличие от моего отца. Ему было пятьдесят семь лет, отцу — пятьдесят девять.
В тот вечер, когда отец поцеловал Бриджет, Дьюклоу пришел ко мне еще раз; было уже очень поздно. Он сразу включил свет; на нем была серая пижама в полоску, порванная во многих местах.
— Услыхал, как ты плачешь, — сказал Дьюклоу. — Что с тобой?
Он носил очки в металлической оправе, а от лица, казалось, остался один нос, длинный и тонкий. Волосы у него были черные и блестящие, а руки — как у скелета. Когда Дьюклоу впервые появился в нашем доме, отец сразу привел его на кухню; был вечер, и мать, сидя за столом, читала «Айриш пресс», а Бриджет штопала черный чулок. «Я нанял этого человека»,— сказал отец и отступил в сторону от дверей; внезапно и безмолвно перед нами предстала согбенная фигура Дьюклоу, а отец сделал такой жест, словно объявлял цирковой номер. Дьюклоу держал в руке картонный чемоданчик, до отказа набитый одеждой. Я до сих пор помню кусок фланелевой рубашки, который высовывался из этого плохо закрытого чемоданчика…
— Почему ты плачешь? — снова спросил он. — Что случилось?
— Уходите, мистер Дьюклоу…
На его бледном лбу появилась морщина. Он ушел, не выключив света, и через минуту вернулся с пачкой сигарет и зажигалкой, моим подарком, — я купил ее в универсальном магазине в Корке на прошлое Рождество. Курил он всегда «Экстру», уверяя, что на эти сигареты идет табак высшего сорта. Вот и теперь он закурил «Экстру» и присел ко мне на кровать. И стал, уже в который раз, вспоминать, как он впервые вошел в наш дом, а перед тем, как войти, постоял немного на улице.
С улицы наша дверь была окрашена под красное дерево. На ней висели медный молоток и почтовый ящик — Бриджет каждое утро (кроме воскресного) чистила их пастой «Брассо». Направо от двери начиналась непомерно большая витрина отцовской мясной лавки; там можно было увидеть подвешенный на крюке бараний бок, потроха в белом эмалированном поддоне, говядину, и колбасы, и фарш, и жир.
Позже, когда мы подружились, Дьюклоу рассказал мне, как он сошел с автобуса, идущего из Бэнтри, и сразу оказался перед этой витриной. Руку оттягивал чемодан, а он стоял и смотрел на витрину, теряясь в догадках об этой лавке, и доме, и о моем отце. Он приехал не из самого Бэнтри, а с холмов, где тоже служил в одной семье. Он просто вышел на перекресток и дождался автобуса; когда он вошел к нам на кухню в тот вечер, ботинки у него были все в пыли. «Я смотрел на мясо в витрине, — рассказывал он мне потом, — и думал, что, пожалуй, лучше бы мне вернуться». Но отец, поджидавший его, вышел из лавки и пригласил его войти. Отец был человек рослый и рядом с Дьюклоу казался гигантом.
Дьюклоу сидел на моей кровати и курил «Экстру». Потом стал рассказывать про то объявление, которое отец, решив нанять себе помощника, дал в «Корк икзэминер». Дьюклоу повторил это объявление слово в слово и сказал, что даже читать все это ему было страшновато. «Я ничего этого не умел, — объяснял он мне, — потому и боялся».
В тот вечер, шесть месяцев назад, лицо его и впрямь выражало испуг. «Присаживайтесь, мистер Дьюклоу, — сказала ему тогда моя мать. — Вы уже пили чай?» Он торжественно пожал руки матери, мне и Бриджет, стараясь скрыть свое смущение. Сказал, что чай уже пил, хотя впоследствии признался мне, что это была неправда. «Может быть, вы все-таки выпьете чашечку? — предложила мать. — С кексом, который я сама приготовила?» Бриджет сняла с плиты чайник и плеснула кипятка в маленький чайник для заварки, чтобы он нагрелся. «Э-э, да он, наверно, хочет чего-нибудь покрепче! — аппетитно хохотнул отец. — Заглянем-ка к Кьоу в подвальчик, а, Генри?» Но мать настаивала, что перед тем, как приступить к крепким напиткам, и прежде даже, чем войти в приготовленную для него комнату, Дьюклоу должен выпить чашку чаю с кексом. «Он только порог переступил, — с упреком сказала она отцу, — а ты уже куда-то его тащишь!» Отец, большой весельчак, снова расхохотался. «Но должен же он познакомиться со здешними жителями! — воскликнул отец и, обращаясь к Дьюклоу, пояснил: — Городок у нас что надо! Торговля идет — первый сорт!»
У отца было только восемь пальцев: остальные два (в том числе один большой) он, человек неуклюжий, потерял в разных ситуациях, занимаясь своей работой. «Когда у меня совсем не останется пальцев, — любил говорить отец, — уйду на покой». Потом, разразившись своим обычным хохотом, он добавлял: «Мясник с одними обрубками вместо пальцев — такого, пожалуй, клиенты не вынесут».
— Я часто вспоминаю, как добра была ко мне твоя мама в тот первый вечер, — сказал Дьюклоу.
— Он целовал Бриджет в прихожей, — выговорил я. — Сказал, что она потрясающе выглядит.
— Ну что ты!
— Я спрятался за перилами и все видел.
— Тебе, верно, приснился дурной сон. Позвать маму?
Нет, сказал я, мне не снился дурной сон, и не надо звать маму… Мама лежит с отцом в одной постели и не знает, что он только что целовал служанку.
— А то она уйдет, — сказал я. — Мама от нас уйдет.
— Ну что ты!
— Он Бриджет целовал.
Однажды, пожелав мне доброй ночи, Дьюклоу вдруг взял и поцеловал меня, но этот поцелуй был совсем не похож на тот, в прихожей. Мама слишком устала, чтобы подниматься по ступенькам, вот Дьюклоу и поцеловал меня — чтобы я не чувствовал себя покинутым. В другой раз, так же внезапно, он достал из жилетного кармана флорин, сунул его мне под подушку и сказал, чтобы я купил себе конфет. «Откуда ты это взял?» — спросил отец на другой день; когда я объяснил, он ударил себя кулаком по ляжке, но я так и не понял, почему он сердится, А потом я услышал, как он кричал на маму, кричал, что Генри Дьюклоу дал мне два шиллинга и что, собственно, мама на это скажет? Отец иногда вел себя совсем не понятно. Рядом с ним мамино спокойствие было еще заметнее, и я любил ее за это спокойствие.
— Вечером он выпил…
— Значит, он был пьяный? Да, мистер Дьюклоу?
— По-моему, да.
— А мама…
— Рассказать тебе что-нибудь?
— Нет, не надо.
Мне снова пришла в голову мысль, которая не оставляла меня, пока я лежал в постели: Бриджет, наверное, собирается выгнать маму из дому. Я вдруг представил, как мама возится на кухне вместо Бриджет, а та стоит у двери и смотрит на нее. Бриджет была толстушка, краснощекая, черноволосая и кудрявая. Руки-ноги — полные, а ростом ниже мамы. Было ей лет двадцать пять, а маме, как сказал мне Дьюклоу, пятьдесят один. Бриджет приносила мне полые шарики из зеленого стекла (рыбаки пользуются ими, чтобы удержать сети на плаву): она жила у моря и часто находила их на берегу. Она не рассказывала мне таких историй, как Дьюклоу, зато иногда читала мне романы, которые брала в библиотеке у монашек. На всех книгах, чтобы они не запачкались, были обложки из оберточной бумаги, а на обложке, чернилами, название. Я не помню нашего дома без Бриджет, без этих книжек в оберточной бумаге, которые она приносила по воскресеньям в корзинке, вместе с рыбой и овощами. Бриджет мне нравилась, но она была не такая, как мама, маму я любил больше.
— Если бы мама умерла, — сказал я, — он бы женился на Бриджет. Она же не сердилась, что он ее целовал!
Дьюклоу покачал головой.
— А может, он застал ее врасплох, — сказал Дьюклоу, — может, она и сердилась, но не успела ничего сказать. Может, она сказала потом, уже после того, как ты убежал к себе. Она гуляет со швейцаром из Манстерско-Ленстерского банка, — добавил Дьюклоу. — По уши в него влюблена.
— Отец богаче.
— Ты об отце не беспокойся. Это сущий пустяк — случилось однажды, и ладно. Твой отец — порядочный человек.
Вот всегда так — называет отца порядочным, а ведь знает, что тот его не любит. Работал Дьюклоу лучше отца и, когда стал посмелей, лучше рубил мясо; невозможно и представить себе, чтобы он оттяпал свои тонкие пальцы или по неловкости пырнул себя ножом. Отец говорил, что Дьюклоу должен еще многому научиться, а на самом деле это отец многого не умел — прежде всего потому, что толком учиться чему-либо был неспособен. Как-то раз одна женщина, миссис Тай, принесла мясо обратно и пожаловалась, что оно пахнет. «Намотай себе на ус, Генри», — сказал отец, когда она ушла. А ведь миссис Тай не говорила, что мясо ей продал Дьюклоу. Я увидел лицо Дьюклоу и понял, что отец сам продал миссис Тай это скверное мясо. «Такое мясо, — сказал мне отец, — идет на фарш». Но я понимал — никогда Дьюклоу так не сделает, не пустит он на фарш мясо с душком — даже не потому, что это нечестно, а просто, в отличие от отца, он был уважающий себя мясник, хоть и всего лишь помощник. Дьюклоу это мясо выбросит, подумал я, сунет в отбросы, чтобы отец его не ругал, что товар пропадает.
