Василина Орлова - Пустыня
Как удачно получилось, что я побывала замужем. Теперь никто не убедит, будто я много потеряла, если не живу с мужчиной. Желание жить с мужчиной — просто веками освященное сумасшествие, доподлинное безумие. Институт абсурда.
Служанка, наложница, секретарша, медсестра, повариха, прачка, кто угодно, но не сама себе хозяйка — вот кто такая женщина с мужчиной. Подушка для отдыха, удобная жилетка для плача, дурочка с переулочка, девочка по первому зову. Только инвалидка, у которой не хватает руки или ноги, или, что встречается чаще, мозгов, может добровольно прикрепить себя к мужику, закабалиться или продаться в рабство — как кому больше нравится, сути дела не меняет.
Я пишу, а, самое ужасное, понимаю великолепно, что если бы он на меня руку не поднял, так-таки и не решилась бы его прогнать. А и ушёл бы — до последнего ползла на коленках, с воплями прости и помилуй, всё бы пыталась повернуть время вспять, обещала гладить костюмы и чистить тапочки, носки стирать и воду пить — тьфу, действительно, ну разве не идиотка!?
Но когда он меня скрутил, сжимая руки до ссадин, не заботясь о том, будет ли мне больно, скорее напротив, заботясь, чтобы непременно было больно, когда швырнул, схватил за горло, взял мою руку и ударил ею меня — чёрной, как мёртвая кровь, ненавистью возненавидела весь белый свет. Крах. Обвал. Камнепад, погребающий под собой всё, что я знала о мире, всё, на что надеялась. Было похоже на трагедию среди обыденности, вроде взрыва в метро, чему невозможно противостоять и что наотрез отказывается принять здравый смысл.
И если бы тогда я была способна оценить происходящее здраво, обозреть тверезым оком, то, не мешкая ни минуты, убила бы его.
Оборотень. Барсук.
Меня бы не посадили. Ведь я без пяти минут шизофреничка. Видите халат? Тапочки? Грязные волосы? Валерьянку, порванные колготки? Читали вы дневники, которые я вела в больнице?
Какое всё же, думаю, острое наслаждение — убить обидчика. Что за славное дело убийство, когда оно в своём праве. Настоящий поступок. В современном мире с его лживым притворством, с его наигранным ужасом перед убийством и наглорожей моралью, которая позволяет убивать только на псевдозаконных основаниях, лишить подлеца жизни, не заботясь о последствиях — смело и благородно. Не знаю, суждено ли мне когда-либо убить человека, но в тот момент поняла и почувствовала: могу.
Полагаю, если когда-нибудь, в условиях ли военного времени или в припадке ярости, я убью человека, только не по случайности, а осознанно… А впрочем, не знаю. Хотела сказать, не почувствую даже особого ужаса — но уже из области психопатологии. В таких ситуациях дыхание вечности за спиной ерошит волосы на затылке и обжигает холодом незащищенную шею.
Наверно, лучше всё же никого не убивать.
За себя мстить — того не стоит.
Но когда говорят «не убий», обращаются к сильным людям. Всё это имело смысл, пока мужчина и сильнейшие из женщин могли позволить себе убить. Убивать, когда тебя обидели — оно и впрямь не нужно: свидетельство слабости. Но если, скажем, какая-нибудь тварь посмеет… в отношении моей матери… или моего ребенка, мной еще не рожденного…
Убью.
Я несчастный человек. Я пишу, когда нужно плакать. Удел всякого текста — быть прочитанным, но не всяких слёз удел быть выплаканными и услышанными. Вынула из нижнего ящика стола его бумаги — конспекты, занявшие весь ящик. Переложила тетради в большую сумку. Ту самую, о которой он говорил: «Вот мой дом». Раньше я уже набила её всякой мелочевкой, поэтому пришлось повозиться.
Всякий стол, который у нас когда-либо был, он занимал первым — везде лежали его бумаги, его вещи, моим дневникам и распечаткам места просто не находилось.
Теперь ящики в моём полном распоряжении. Могу заполнить, чем хочу, но заполняю, чем приходится. А то валяется всякая белиберда здесь и там.
Я все дни, пока болею, посвящаю рефлексии, но, если бы была здорова, думаю, для неё не нашлось бы места. Или если бы сейчас в моей жизни был мужчина, я бы забыла Дмитрия по принципу «с глаз долой». Конечно, я вспоминаю всякие трогательные сценки, ну как он, например, ловил ёжика на даче в Глазове, или подарил книжку с картинками «Котенька-мурлыка», словно мне было пять лет, но в основном понимаю, какое счастье, что мы расстались именно теперь, а не когда-нибудь после. Потому что когда-нибудь мы бы все равно неминуемо расстались. Я даже задумала такой роман с одним началом и массой продолжений, где встречаются двое и в конце каждой главы расстаются, только всякий раз по-разному и в разное время. В первой главе они могли бы расстаться после двух минут разговора на улице, а в последней — после пятидесяти лет совместной жизни: всё равно кто-то всегда умирает первым… И всё равно всегда умирают оба.
Позвонил Володя. Знакомый. Молодой человек, не парень, а именно молодой человек, да и не так уж он и юн, всё-таки за тридцать, зрелый ум и зрелое мастерство.
Я не понимала, как в одной из своих повестей он сумел так изобразить девушку, нужно быть женщиной, быть в её шкуре, чтобы суметь так. Как это возможно?
Он ответил:
— Возможно все, — и засмеялся почти про себя, стало понятно, что он не то вспомнил сейчас разговор, который вёл с кем-то, не то какую-то ситуацию, и, произнося фразу, отвечает собственным мыслям.
Хорошо центрированный человек, поняла я с завистью. Надо же, как удаётся.
— А кстати, заходи хоть как-нибудь на кофе… — сказал он. — Знаешь наш адрес? Нет? Странно. Записывай.
Почти болезненно реагирую на автономных, хорошо обособленных, отстранённых и отчужденных людей. Хочу как они. Какой была раньше. Маскируюсь, может быть, и успешно. Всё время боюсь разоблачения.
На ближней даче читаю детектив.
Говорят о том, что является теперь наиболее важным. Поразительно оторвалась я от своей родни — родителей, бабушки… Обсуждают, верандой к берёзовому лесу (но на сервер) или вглубь участка (но с видом на соседские крыши) ставить новый дом…
Краем уха слышу, краем души понимаю непримиримый внутрисемейный тихий разлад: бабушка всё упирает, как дом будет смотреться с улицы, с дороги, куда развернется парадной стороной, а мама хочет, чтобы в кухне и в веранде было как можно больше солнца. Бабушка принимает во внимание, как стоят другие дома, говорит, надо ещё раз, попристальнее, рассмотреть, и поставить так же. Мама раздражается: ей всё равно, как стоят дома, важно, чтобы в веранде было светло…
Делают попытку втащить в иную реальность и меня.
— Как ты думаешь, флоксы здесь будут хорошо смотреться? Смотри, вот здесь пионы, тут лилии, тут жасмин, тут дельфиниум…
— А я бы предпочла ровный газон.
— Газон?
Мама смотрит с некоторым недоверием. Думает, шучу.
— Газон с фонарями, — говорит папа.
Читаю детектив и искренне наслаждаюсь необязательностью, произвольностью времяпрепровождения.
Я отрезанный ломоть. И весь прежний уклад жизни, и настойчивые приставания съесть ещё бутербродик и обезоруживают, и злят. Теперешнее моё состояние вряд ли встречает понимание, но ведь со мной связывают целый ряд мыслей о развитии семьи, и нашем общем, родовом продолжении…
Чем бы я ни занималась, не способна оторваться по-настоящему. Потому что мысли о том, что подумают родители, бывают взыскательнее и болезненней, чем реальное отношение реальных людей. В семье меня — а ведь это, говорят, редкость — примут любой.
И я не могу причинять им боль. И до сих пор не пустилась в какой-нибудь самовольный хадж по диковинным местам, не ушла в пустынножительницы или, напротив, в оторвы, не свалила в Питер или на Мадагаскар, не вышла замуж за миллионера, не родила двойню от заезжего нищенствующего индуса. Вообще гораздо больше не сделала, чем могла. Я не пустилась в отрыв. Правда. Я обыкновенная, в меру уравновешенная, то есть слегка истеричная, современная рассудительная женщина. Разве что немного целомудреннее, чем надо бы. И продолжаю оставаться добропорядочной и спокойной, памятуя, что я из приличной, благополучной, обеспеченной самым необходимым семьи. Хотя, конечно, кое-какие трипы пропустить мимо просто не могла.
Истинное счастье, знать — любовь есть. И она способна сподвигнуть — на всё способна. Вдвойне счастье твёрдо знать, что любовь не бессмертна, и, как следствие, не смертельна… Пока.
Мной управляют не в меру разрастающиеся желания. Сколько ни подкидывай дров, надо ещё и ещё. Огонь угрожает погаснуть, дрожит на ветру, и я просто боюсь не подкинуть поленце — ведь что начнётся, когда всё кончится? Слишком свежи, зябки, остры опасения обнаружить вместо себя неизвестное, внемирное существо с пустым и пронзительным, как сквозняк, взглядом. Нет-нет, слишком опасно — узнавать, кто ты. Гораздо проще и приятнее вот так раздражаться — и в тот же миг испытывать умиление — от разговоров родни, самых близких, самых непременных людей, тех, с кем я связана кровным родством. Свойственник, муж, мужчина, может быть более любим, но более родным вряд ли: обмена кровью в вытряхивающем из привычных оболочек любовном слиянии так-таки не происходит.
