Виктор Пронин - Кандибобер(Смерть Анфертьева)
Ввели Квардакова.
Борис Борисович был все в том же своем мохнатом пиджаке, но теперь ворс совсем погас, свалялся комьями. Однако вошел он легко, увидев Анфертьева, быстро шагнул к нему и, двумя руками сжав ладонь Вадима Кузьмича, пытливо посмотрел в глаза, словно хотел спросить о чем-то, но так и не спросил. Анфертьев отметил про себя, что Борис Борисович похудел, черты лица его обострились, глаза стали еще ближе друг к другу, сделались меньше, и в них появилась смятенность.
Квардаков сел на приготовленный для него стул, уставился в стену прямо перед собой, ожидая вопросов.
— Вадим Кузьмич Анфертьев — единственный человек, который не верит в вашу виновность, — бесстрастно произнес Следователь.
— Да? — живо обернулся Квардаков и посмотрел на Анфертьева с некоторой подозрительностью. — Это правда, Вадим? Но почему ты не веришь очевидному?
— Что очевидно, Борис Борисович? — с чувством произнес Анфертьев и вдруг осознал, что вот эти его слова, произнесенные так сочувствующе, едва ли не самое подлое из всего, что он сделал. Он мысленно усмехнулся своему падению, но не возникло в нем ни раскаяния, ни сожаления. Он начинал привыкать к этому нервному типу с бледным лицом и хорошим галстуком. Хотя прошло больше месяца после происшествия в заводоуправлении, Анфертьев не торопился брать деньги из папки.
Но все чаще ловил себя на мысли, что и затягивать с этим делом не следует. Ему стали видеться кошмары, от которых он просыпался, вцепившись пальцами в подушку, — какие-то люди очищали архив, выбрасывали в окно пыльные папки, грузили в грязные машины, вывозили на городскую свалку и там сжигали их. А грузчики были неестественно веселы, они не знали, что ворочается в толстой папке, отчего из-под ее картонок просачивается такой тяжелый стелющийся дым — желтый, зеленый, фиолетовый. Струи его свивались, заворачивались в спирали и походили на галактики, которые Анфертьев видел когда-то в школьном учебнике по астрономии. И эти зеленые, красные, синие вселенные вертелись у него перед глазами, как шутихи в праздничном небе, сталкивались, кружились, возникали и гасли звезды, и миллиарды лет со свистом проносились мимо него, и миры корчились в денежном дыму, рождаясь и умирая в тяжелом воздухе городской свалки... — А что очевидно, Борис Борисович? — с чувством произнес Анфертьев, протянул руки к Квардакову, даже пальцами своими пытаясь послать волны сочувствия и скорби.
— Но столько улик, Вадим! Откуда они?
— Для меня их не существует! — и ответил, и уклонился от ответа Анфертьев.
— Почему? Почему ты им не веришь, если уже я начинаю принимать их, если мне они уже кажутся убедительными?
— Я видел вас все обеденное время. До последней минуты. Мы с вами договаривались ехать в театр. Может быть, для кого-то, — он покосился в сторону Следователя, — эти напильнички имеют значение, но я знаю совершенно твердо — у вас не было времени со| вершить все это.
— А краска? — напомнил Следователь.
— Неужели она была в бутылке с кефиром? — вскинулся надеждой Квардаков.
— Но я тоже держал ее в руках, — заметил Анфертьев.
— Да, верно... Пока я ходил за деньгами, ты держа ее в руках. И твои руки остались чистыми. Ты был театре? — спросил Квардаков.
— Был, — кивнул Анфертьев. — Им понравились мои снимки, они сказали, что у меня золотые руки.
— Тебя берут? — спросил Квардаков с таким напряжением, будто для него сейчас не было ничего важнее.
— Берут. Я сказал, что буду с месяц занят... Пока идет следствие. А потом готов отдать себя в полное и распоряжение.
— Ну и слава Богу, — облегченно откинулся Квардаков. — Хоть это удалось. А что Света?
— Нормально. Подписка о невыезде... Мы с ней почти не видимся.
— Почему?
— Не знаю. Она... переживает... От разговоров уклоняется. С ней что-то происходит... Мне так кажется...
— Вы не могли бы мне устроить очную ставку с Луниной? — обратился Квардаков к Следователю.
— Зачем? У вас нет расхождения в показаниях. A устраивать из очной ставки свидание... Так не принято.
— Я хочу ее видеть! Поймите, — Квардаков прижал руки к груди, — у меня нет других просьб, жалоб, нареканий... Мне нужно ее увидеть. Хотя бы для того, чтобы попрощаться. А?
— Скоро будет суд. Она вызвана в качестве свидетельницы. Увидитесь и попрощаетесь. Взглядами, жестковато ответил Следователь.
— Вы думаете, будет суд? — спросил Квардаков странной улыбкой.
— Совершенно в этом уверен.
— Суда не будет, — твердо сказал Квардаков, глядя невидяще в стенку прямо перед собой. — Вадим, скажи Свете, что суда не будет.
— У вас есть доказательства вашей невиновности? — растерянно спросил Следователь.
— Да. Есть.
— Так предъявите их!
— Я сделаю это, когда сочту нужным. А теперь прошу отвести меня в камеру. Я устал.
Квардаков вышел, не взглянув на Анфертьева, Ближайшей ночью Квардаков покончил с собой в тюремной камере.
Он повесился на оконной решетке, использовав жгут, сплетенный из собственной рубашки, которую купил когда-то исключительно ради Светы, и был несказанно рад, когда она заметила его обнову. На рассвете сокамерники увидели раскачивающееся тело, подняли крик, вызвали дежурного. Срезали жгут, освободили шею, но было уже поздно. Борис Борисович провисел несколько часов.
Накануне он затребовал нотариуса и по всем правилам юридического искусства составил дарственную. Отныне его машина принадлежала Анфертьеву. Это были «Жигули» красного цвета, в отличном состоянии,. поскольку Квардаков, слегка злоупотребляя служебным положением, время от времени поручал лучшим механикам завода посмотреть машину. Да и стояла она в заводском гараже — в безопасности, в тепле, всегда смазанная и заправленная.
А Свете завещал несколько подписных приложений к журналу «Огонек» на будущий год и японский магнитофон.
Произошло событие настолько значительное, что оно потребовало отдельной главы, подробного описания душевного смятения Бориса Борисовича Квардакова, чувства безысходности, охватившего его, возникла необходимость рассказать о тюремной камере, ее гнетущей обстановке, о сокамерниках, этих непрошеных советчиках, которые и убедили Квардакова в безнадежности его положения. Но Автору пришлось, не без колебаний правда, отвергнуть эти соблазны. Они нарушили бы все повествование, перекосили бы его в криминальную сторону. А кроме того, описывать, как Борис Борисович, в ужасе перед судом, на котором ему пришлось бы предстать опасным преступником, безнравственным, падшим человеком, расхитителем народного добра, не выдержал душевных мук и повесился — работа тяжелая и неблагодарная. Эти страницы обязательно вычеркнет знакомая нам литературная дама, и правильно сделает. В самом деле, только представьте: Квардаков раскачивает тюремную решетку, чтобы убедиться, что она выдержит его вес, небольшой в общем-то вес заместителя директора ремонтного завода, рвет на полоски белую рубашку, с которой у него связано столько воспоминаний и надежд, плетет из полосок жгут, захлестывает его на собственной шее и под равнодушный храп преступников...
— Нет, так нельзя, — убежденно скажет дама и перечеркнет страницу крест-накрест.
Но в то же время нужно заметить, что жизненные неурядицы, случавшиеся с Квардаковым до сих пор, были не слишком серьезными, они не закалили его, не воспитали в нем разумного недоверия или, скажем, здравого пренебрежения к общественному мнению. Наверно, не было у него случая убедиться, что мнение это не всегда справедливо и окончательно. Похоже, Квардаков был из тех людей, для которых самой страшной была мысль о том, кто что про них подумает, скажет, как посмотрит, в каком виде во сне увидит. Вообще-то все мы испытываем подобные страхи, но ведь не вешаемся же... Иначе некому было бы описывать такие вот истории, некому было бы их читать.
Задумаемся о другом: почему, собственно, Квардаков завещал свою машину Анфертьеву? Промашка Автора? Никакой промашки. Прежде всего, Квардаков был одинок. А те люди, с которыми его сталкивала судьба, не вызывали в его душе теплоты и привязанности. С Анфертьевым у Квардакова установились дружеские отношения достаточно давно. Анфертьев изготовил несколько превосходных портретов зама, тот, в свою очередь, отвел его в театр, где ему предложили работу более интересную и выгодную. Вадим Кузьмич на протяжении долгого следствия твердо придерживался мнения, что Квардаков ни в чем не виновен, что он честный человек и оказался втянутым в эту историю только по дикому стечению обстоятельств. И ни улики, обнаруженные Следователем, ни общее осуждение коллектива, ни доводы разума не могли поколебать Анфертьева. Приказав себе вести себя столь мужественно и благородно, Вадим Кузьмич этим как бы искупал собственную вину.
Шли дни, мелькали допросы и очные ставки, уточнялись минуты и секунды злосчастного обеда. Следователь заполнял документами третий том уголовного дела — Анфертьев оставался непреклонен. О, сколько знакомых, соседей, подчиненных и руководителей отшатнулись за это время от преступного Квардакова, сколько людей искали и находили в его характере, в его внешности, в прошлом столько отрицательного, что было даже удивительно, как он до сих пор оставался на свободе.
