Василий Аксенов - Гибель Помпеи (сборник)
Владислав Иванович зашел в телефонную будку, набросал в автомат пятнашек и стал набирать Москву – почему бы Гачику, скажем, или Степану, или любому из друзей не вылететь сегодня же в какой-нибудь порт, не взойти на борт «Каравана», не попасть к нему в объятия и далее – в общую атмосферу радости, в средиземноморскую колыбель человечества, пронизанную истоками современного миросозерцания, философией Аристотеля.
Телефоны не отвечали.
– Не надо звонить, Гиббон, – услышал вдруг Владислав Иванович сзади и очень близко.
Приоткрыв дверь и привалившись плечом к телефонной будке, перед ним стоял тот, кого он все путешествие за глаза величал «богдыханом».
– Простите?! – любезнейшим образом удивился Владислав, Иванович. – Вы назвали меня Гиббоном, ха-ха-ха, а значит, эта шутка…
– Не надо звонить ни Левке, ни Гачику, ни Степану, – почти до черноты загорелое лицо богдыхана налитыми, но не глупыми глазами изучало физиономию Владислава Ивановича. – Давай пройдемся, Гиббон.
Они пошли по набережной. Богдыхан шел чуть-чуть впереди, и по тому, как он шел, не оглядываясь на приглашенного, в полной уверенности, что приглашенный безусловно за ним идет, просто не может не идти, чувствовалась в богдыхане натура недюжинная, привыкшая повелевать.
– Наблюдаю за тобой, – говорил богдыхан на ходу. – Хорошо гуляешь. Одобряю. Много прогулял?
– Простите… но… я в какой-то степени… даже… – ответил Владислав Иванович.
Богдыхан вдруг остановился, взял спутника за коронованную пуговицу блейзера и поднял к его носу темный и мощный, как азиатский древний символ, указательный палец:
– Что проел, что прогулял, никогда не жалей! Будешь жалеть, на пользу не пойдет! Понял меня?
– Да я и не жалею… – пролепетал Владислав Иванович. – Как можно жалеть? и что жалеть? Я, впрочем, счастлив, хотя и хотел бы, однако, спросить вас. Вы знаете нашу шутку, а значит, вы знаете?..
– Я всех знаю.
Богдыхан снова уже шел, не оглядываясь на Владислава Ивановича, как бы ведя перед собой свой мощный живот.
Они зашли под тент хинкальной и сели с краю. Пробегающий мимо официант положил на них внимательный глаз.
– Скажи ему, чтобы хорошего принес, – приказал богдыхан.
Владислав Иванович, лавируя, устремился за официантом, быстро зарядил его, и вскоре перед ними стояли две кружки не общего, а хорошего пива.
– Плэтфурмы французские помнишь? – спросил богдыхан. У Владислава Ивановича перехватило дыхание.
– Лустры скандинавские помнишь? Итальянский гупур-мупур помнишь? Парык-марык швейцарский помнишь?
Конечно же, увы, помнил Владислав Иванович эти «товары повышенного спроса» и помнил, как они поступали с юга на разные базы, то овощные, то сантехники, помнил и даже приблизительно знал, где вся эта роскошь изготовлена, и… и с каждым словом богдыхана в калейдоскопе лопались какие-то чернильные пузырьки и даже приходилось трясти головой, чтобы восстановить сияние.
– У тебя паспорт сейчас с собой, Гиббон? – вдруг спросил богдыхан.
– Что? – как бы очнулся Владислав Иванович. – Паспорт? Да-да, конечно, здесь – в кармане.
– Поезжай в аэропорт. Улетай куда-нибудь. В Прибалтику или в Ташкент. В Москву тебе не надо. На пароход не советую. Понял меня?
Богдыхан уже поднялся из-за стола, когда Владислав Иванович чуть-чуть опомнился и ухватил незнакомого, но важнейшего друга за локоть:
– Да как же так? Это невозможно. Взять и улететь.
– Это совет, понимаешь? Ты мне понравился – хорошо гулял. Потому даю тебе совет. Можешь не улетать, твое дело.
– Да ведь там же у меня все осталось! – ахнул Владислав Иванович.
– А вот это не жалей! – вновь вырос перед носом Ветрякова восточный покачивающийся символ коричневого пальца. – Что прогулял, никогда не жалей!
– Ах, я не про это, не про эти материи! – безнадежно махнул рукой Владислав Иванович. – Я про людей, про духовное, про близость, дружбу, счастье…
– Аристотель? – усмехнулся богдыхан. – Между прочим, он три года учил мальчика, а вырос бандит…
– Кто? – вскричал потрясенный Владислав Иванович.
– Александр Македонский, помнишь?
Это были последние слова богдыхана, и с этими словами он исчез из жизни Владислава Ивановича, вышел из хинкальной и уверенно провел свой живот в густую толпу под королевские пальмы.
Долго еще сидел Владислав Иванович в продувной сыроватой хинкальной, тыкал «винстон» в блюдце, а заведение становилось все шумнее и пиво все гаже, хотя и подавалось по-прежнему вроде как необщее.
Хлопали брезентовые с красными полосами шторы хинкальной, на горизонте вздувалась субтропическая мгла, белый высокий борт «Каравана» все отчетливее выделялся в предштормовых сумерках, в толпе на набережной и в небе в птичьих сворах нагнеталось электрическое возбуждение.
Итак, мы подготавливаем и постепенно вводим в действие нашего рассказа очередной литературный штамп: нагнетание драматургии сопровождается грозными атмосферными явлениями. Одна за другой гигантские эвкалиптоподобные молнии появляются в черном небе перед лицом замершего Сухума.
На борту «Каравана» в окнах салонов и кают, в пролетах прогулочных палуб мелькают весело-испуганные люди: им-то в чреве океанского гиганта ничего не грозит, и их страх – это лишь продолжение игры. Владислав Иванович стоит за углом диспетчерской башни, совсем неподалеку от корабельного трапа, час назад еще желанного и манящего, сейчас таящего в себе неизвестность, тревогу, крушение жизни. Первые капли, тяжелые, как виноградины, падают на блейзер… Советами такого человека, как богдыхан, пренебрегать нельзя, если хочешь спастись. На набережной медленно разворачиваются по еще сухому асфальту два такси. Быстро – в сутолоку аэропорта, в кишение взлетающих и опускающихся масс. Владислав Иванович недвижим. Взгляд его медленно проходит по палубам «Каравана». Что он увидит там? То ли в очередном разряде кустистой молнии вспыхнет микромигом отсвет бриллианта на вспухшем жалком пальчике Валентины, то ли мелькнут ее зябкие плечики, трогательная и крошечная среди мироздания ушная раковина? То ли вдруг сквозь покрытие борта, сквозь судовую сталь вспыхнет, как наяву, фламандское обилие стола и лица всех умных и добрых друзей, ждущих его возвращения с берега. То ли вдруг на отдаленной и безлюдной, словно утес, шлюпочной палубе явится вдруг ему одинокая, отягощенная уже жизнью фигура, закутанная в скульптурный, хотя и кипящий под ветром хитон: какое одиночество, какая горечь – не понят современниками, изгнан в Халкидики, три года воспитывал мальчика, а вырос бандит…
Начинается сразу мощно, неистово штормовой дождь. Владислав Иванович Ветряков медленно, будто не замечая льющихся на него потоков, поднимается на борт «Каравана».
Употребив этот соблазнительный штамп, мы могли бы закончить и весь рассказ на этом, ибо ведь и так уже понятно, что ждет его впереди, но он проходит в свой суперлюкс, и приходится следовать за ним.
В каюте порхала румяная и славная душа, коридорная Люда.
– Славик, а я к тебе опять за денежкой забежала. Взяла двести, лады? Ой, да ты весь мокрый. Славка ты мой родной! Ну-ка, ну-ка, тэйк а бас… бат… бате… тьфу ты, опять забыла, куда язык совать на этом проклятом английском!
Проворные женские пальцы, горячее дыхание женской заботы. Простите, Люда, я несколько всегда с вами в двусмысленном положении. С одной стороны, мне не хотелось бы вас обидеть, что я вроде бы как-то равнодушен к вашим данным, это отнюдь не так, вовсе не равнодушен, как можно заметить, лапочка моя Люда, а с другой стороны… вы можете подумать, что я как бы притязаю в связи… ну в связи с этой шелухой… с этими дурацкими деньгами, и тут я опять боюсь вас обидеть… Да какие же обиды, ты, Славка, такой душевный! И вы, Люда, такая душевная!
Вымытый, высушенный и облагороженный веселым и быстрым женским сервисом, Владислав Иванович вышел в вечерние, гудящие уже музыкой недра парохода. Все было открыто: все кафе, бары, рестораны, дансинги и магазины сувениров. Повсюду мелькали люди. «Караван» шел уже в открытом море. Он миновал зону урагана, и сейчас запад сверкал на полнеба фантасмагорическим закатом, а с противоположной стороны надвигался плотный, густой и не менее, чем запад, волшебный восток. В окно он увидел на палубе спины своих друзей, все волшебники искусства были налицо, все, должно быть, ждали своего верного Славу и все созерцали закат. Трогательно короткопалая лапа Раздвоилова тихо путешествовала по трогательнейшему позвоночнику Соколовой. Владислав Иванович подумал с пронзительной грустью, что предстоящая ночь для него, быть может, последняя в жизни возможность проявить деятельность души согласно добродетелям, что так тесно сопряжено с понятием свободы. Сейчас он скроется и купит им всем, всем этим близким душам, подарки. Раздвоилову – транзистор, Свежаковой – оренбургский платок, Мелонову – палехскую шкатулку, Чарову – запонки с бирюзой, Языкатовой – дагестанское ожерелье, а Валечке Соколовой к этому уже описанному кольцу необходимы адекватные серьги, как они будут облагорожены мякотью ее просвечивающихся в средиземноморском, венецианском, генуэзском закате ушных раковин – вот будет дизайн!
