Михаил Осоргин - Вольный каменщик
Дома, на улице Конвансьон, беспорядок и гулкая пустота; оголились окна, нет салфеточек, Фёдор Достоевский бежал в Африку со знаменитой девственницей. Пылесос можно продать, книжный шкапчик поедет в деревню, но «Митину любовь» в переплёте Анна Пахомовна увезла: самая её любимая книга.
В особый пакет Егор Егорович укладывает муаровую ленту, запон, перчатки и тайные книжечки, которых набралось немало. Одну оставляет для чтения — толстый томик о посвятительных обществах мира древнего и средних веков. До чего же все-таки интересно!
Перед Егором Егоровичем вырастает живописная фигура жреца с атрибутами богини Анубис. Тело Егора Егоровича тает — остается душа, а жрец превращается в богиню отменной красоты. «Откуда ты идёшь и чего ты хочешь?» — спрашивает богиня душу Егора Егоровича, пришедшего с вокзала и хотящего немножко почитать книжку, прежде чем заняться дальнейшей укладкой вещей. И однако душа отвечает: «Я иду издалека созерцать твою красоту; мои руки приветствуют твоё имя Истины; я явился сюда из страны, где не растут ни Акация, ни дерево Сонт, где нет зелёных листьев. И я хотел бы проникнуть во вместилище великих тайн». Тогда Анубис отворяет дверь и ведет душу Егора Егоровича длинными коридорами в дом Озириса. Там все стены увешаны тайнами, ими же уставлен пол, так что легко запнуться о раскрытый ящик или скамеечку для ног. В одном из ящиков Егор Егорович узнает свою скромную посуду (лучшая уехала в Африку лечь в основу хозяйства Жоржа), а рядышком чемодан с бельём и летний костюм в аккуратном чехле; через все это приходится перешагивать, пока, вместе со своим мистагогом, Егор Егорович не останавливается у двери с двумя колоннами. Он знает, что это два лика Истины, две правды, среди которых колеблется и мечется слабый человек. Между ними дверь, запертая на два крючка. «Знаешь ли ты, каково имя этой двери?» — «её имя — Открывательница божественного света». — «А имена двух крючков?» — «Один — мастер Истины, другой — мастер Силы, таковы их имена». — «Войди же, и ты познаешь сущность вещей».
Егор Егорович входит в спальню и видит на двуспальной кровати односпальное одеяло, оставленное ему уехавшей супругой. В душе его ощущение монашества. Ящики комода выдвинуты, и кое-что ещё нужно вынуть и уложить для перевозки в деревню. Кровать придётся продать за громоздкостью и ненадобностью. Вообще хлопот ещё много, И как странно случилось, что многие из вещей, игравших значительную роль в жизни Егора Егоровича и его супруги, теперь утратили важность и больше не требуются, в том числе и зеркальный шкап, и высокая электрическая лампа с изящной жёлтой юбочкой, и мягкий пуф, сидящий на котором кажется обвиняемым, заслуживающим снисхождения.
К жизни новой Егор Егорович готовится бестрепетно и даже в сиянии надежд. Как-нибудь жить надо; ну вот, попробуем жить так, а там увидится. Сидят же другие на земле и ещё похваливают. Свои огурцы и свой укроп. И воздух всегда чистый. Конечно, реже будут встречи с братьями по ложе, и особенно жаль, что не придётся забегать в аптеку Руселя. Этот превосходный человек поднёс Егору Егоровичу целый короб всяких необходимых медикаментов, и на каждом пакетике, на каждой коробочке, даже и на пузырьках надпись, включённая в треугольник. Вот милая душа! А брат Дюверже осведомился, не предполагает ли брат Тэтэкин оклеить стены своего загородного замка обоями lavables[114], что практично и не будет стоить дорогому брату ни одного сантима. Ведь какой славный человек, а на вид — скопидом и деляга. Страховой агент, узнав, что Егор Егорович не может больше делать взносов по страхованию жизни, научил его, как можно, правда — с основательным убытком, извлечь одновременный доход из прежней аккуратности, так что Егору Егоровичу кое-что отчислилось, и эта сумма забронирована им теперь на чёрный день. Вообще все устраивается сравнительно благополучно, и здоровье держится. Пятьдесят три года — ещё не старость. Вот Лоллию Романовичу уже под семьдесят, и главное — слабоват. Это старость, слов нет!
Окинув взором хозяйственное разрушение, Егор Егорович садится на корточки перед чемоданом и начинает усердно забивать свёрнутыми в комочек носками оставшиеся свободными места; потом из вкладного ящика создает второй этаж, куда прежде всего укладывает вынутый из чехла летний костюм, затем чесучовые панталоны и прочие остатки минувшей благополучной жизни.
Vitriolum
Visila inferiora Terrae Rectificando invenies Occultum Lapidem verae Medicinae[115]
Лежащая перед нами повесть о вольном каменщике представляет собою попытку автора изобразить, как простой человек может правильно ощутить и принять идею строительства Соломонова храма. Бывший почтовый чиновник Егор Тетёхин отесал грубый камень, придав ему кубическую форму, пригнал свой камень к подобным же камням братьев Жан-Батиста Руселя и Себастьяна Дюверже и тем самым положил основание Храму просвещённого человечества. Попутно в той же повести миру вольного каменщика противополагается, мир профанный в лице смешной Анны Пахомовны, её неинтересного сына и особенно крайне развращённого молодого человека Анри Ришара. Для стройности повести автор ввел в неё живописную фигуру старого масона Эдмонда Жакмена (иррациональное в познании) и несчастного судьбою профессора биологии Панкратова (тип рационалиста). Самой повести придан тон добродушной шутливости, не исключающей, мыслей возвышенных, а также разоблачено немало масонских тайн, что должно вызвать справедливое негодование в заинтересованных кругах.
Некоторым препятствием к профанации тайн Братства вольных каменщиков является спорное положение о несуществовании конечной истины, лежащее в основе масонского адогматизма. Так, например, герой повести, Егор Егорович, не может, конечно, не относиться с глубоким уважением к достижениям науки, но имеет и свои мнения. Любуясь ковром весенних цветов (тюльпаны, гиацинты, жонкилии, нарциссы, фиалки, анютки, желтофиоли…) и желая при том доставить удовольствие профессору, он спрашивает тоном почтительного ученика:
— Вот вы, Лоллий Романович, все знаете. А почему цветы цветут и пахнут по-разному?
— По-видимому, для привлечения разных насекомых, необходимых для опыления.
Вопрос дополнительный (тем же тоном невинности, но с запутавшейся в усах хитрецой):
— Так. А не просто — ради красоты?
— Красота — условное понятие, и выдумали её мы.
Егор Егорович умолкает и притворяется грустным. И однако, если красоту выдумали мы, то почему бы нам не придумать для неё и иное объяснение? Потому цветы бывают разной окраски, разной формы и разных запахов, что им это так же приятно, как приятно Егору Егоровичу на них любоваться; они и чувствуют по-разному, и дышат, и любят, и наслаждаются жизнью. И чудак тот человек, который этого не видит. Тот человек — бедняжечка!
— А что такое закон природы, Лоллий Романович?
— Я бы сказал, что это условный вывод из большого ряда опытов и наблюдений.
— А если ошиблись?
Лоллий Романович сидит на льдине и откалывает кусочек:
— Значит — ошиблись, и нужно продолжать опыты.
Профессор знает все, Егор Егорович не знает и сотой доли. Легчайшее движение воздуха шевелит вырезной лист акации, посаженной и выращенной вольным каменщиком. В наступившем молчании Егор Егорович откатывается мыслями в недавнее, когда другой человек, тоже старик, но по-иному учёный, толковал ему тайный смысл зеленеющей ветки на могиле мастера Хирама:
— Эта ветка, дорогой брат, есть символ преемственности жизненной энергии, которую и сама смерть уничтожить не может.
И вот умер старый учитель, а речи его остались в шелесте прекрасного дерева.
Приводим эти разговоры как образчик приёмов, которыми пользуется автор для иллюстрации руководящей идеи повести: противопоставления профанного разума — посвящённому познанию вещей.
Когда же сумерки отнимают у цветочного ковра яркость его красок, Егор Егорович, сладостно зевнув, говорит:
— Ну, я, пожалуй, пойду и зажгу лампу. Закусим, и я на боковую, а вы, верно, ещё почитаете; хочу завтра перебросать компостную кучу.
И пока мирным сном спит вольный каменщик, рядом свершается великое таинство. Согретая за день влага земли растворяет соли кислот. Тонкий белый корешок, захлёбываясь, сосет молоко матери и посылает вверх по каналам. От напряжения лопается бутон, развёртывая и разглаживая мятые шёлковые платочки, охорашивая усики и всяческую наводя красоту: прилетевшая ночная бабочка пьет нектар и осыпает жёлтую пыльцу на жадный пестик. Суждено красоте умереть, обеспечив жизнь красоте новой. На земле, над землей, под землей снуют, летают и роются дети природы, окружённые её заботами, ею созданные и её создающие; Natura naturans — Natura naturata*. Перед её любовью дуб равноценен душистому колоску, и нет для неё ничтожного, обойдённого её вниманием, как нет ничего мёртвого, в чем в самый момент смерти не зарождалась бы новая жизнь.
