Энни Прул - Горбатая гора
— И как часто будет это твое «время от времени»? — спросил Джек. — Время от времени — это раз в четыре года, черт тебя побери?
— Нет, — возразил Эннис, стараясь не думать о том, кто во всем этом виноват. — Мне, черт побери, очень даже не по себе, что утром ты уедешь восвояси, а я пойду на работу. Но если ты ничего не можешь изменить — терпи, — сказал он. — Черт, я тут шел по улице и смотрел на людей. Такое с кем-нибудь происходило? Что они делали?
— В Вайоминге такого не было, а если и было, я все равно не знаю, что люди в таком случае делали. Может, уезжали в Денвер, — сказал Джек, садясь и отворачиваясь от Энниса. — И мне на них плевать. Сукин ты сын, Эннис, возьми отгул! Сейчас же. Давай уедем отсюда. Бросай пожитки — ко мне в грузовик, и поехали в горы. На пару дней. Позвони Альме и скажи, что уезжаешь. Брось, Эннис, ты ведь мне только что крылья подрезал, так дай что-нибудь взамен. Мы здесь не шутки шутим. Это серьезно.
В соседней комнате снова раздались гулкие звонки, и, словно отвечая на них, Эннис потянулся к трубке и набрал свой собственный номер.
В отношениях Энниса и Альмы появилась червоточина. Ничего особенного, просто супруги стали отдаляться друг от друга. Альма устроилась продавщицей в продуктовый магазин. Она поняла, что зарплаты Энниса не хватает и ей теперь придется всегда работать, чтобы оплачивать счета. Альма попросила мужа пользоваться презервативами, потому что панически боялась снова забеременеть. Он отказался, заявив, что с радостью оставит ее в покое, если она не хочет больше от него детей. Тогда Альма чуть слышно произнесла: «Я бы их рожала, если бы ты мог их обеспечить». А про себя подумала: «Какая разница, все равно, от того, что тебе нравится, детей так и так не народится».
Ее обида капля за каплей копилась с каждым годом: подсмотренное объятие, ежегодные, а то и случавшиеся по два раза в год рыбалки с Джеком Твистом, и ни одного дня отпуска, проведенного с ней и девочками, нежелание вместе развлекаться и отдыхать, непонятная страсть мужа к низкооплачиваемому труду на ранчо, который отнимал у него почти все время, его привычка отворачиваться к стене и засыпать, едва добравшись до кровати, неспособность найти или хотя бы поискать приличную постоянную работу в государственных компаниях или на электростанции, — все это медленно и постепенно отталкивало ее от него, и когда Альме-младшей исполнилось девять, а Франсин семь, она задалась вопросом: «Что я делаю рядом с этим человеком?», развелась с Эннисом и вышла замуж за местного бакалейщика.
Эннис вернулся к своей работе на ранчо, он подрабатывал в разных местах, стараясь не загадывать наперед, радуясь возможности снова оказаться рядом со скотом и наслаждаясь свободой, позволявшей ему бросать то, чем он не хотел заниматься, или увольняться тогда, когда ему это было нужно, чтобы быстро собраться и уехать в горы. Эннис не озлобился, а только лишь смутно чувствовал, что жизнь его в чем-то обманула. Он старался показать, что у него все в порядке, когда принял приглашение на ужин в День Благодарения от Альмы, детей и, разумеется, от бакалейщика. Эннис сидел между девочками и рассказывал им о лошадях, травил шутки, словом, разыгрывал из себя этакого «веселого папочку». Когда Эннис доел пирог, Альма позвала его с собой на кухню и, моя тарелки, сказала, что беспокоится за него и что он должен снова жениться. Он заметил, что Альма опять беременна, где-то, по его прикидкам, на четвертом или на пятом месяце.
— Знаешь, как говорят, обжегшись на молоке… — сказал он, облокачиваясь на столешницу и ощущая себя слишком большим для тесной кухоньки.
— Ты все еще ездишь на рыбалки с этим Джеком Твистом?
— Иногда. — Эннису показалось, что Альма сейчас соскребет узор с тарелки, так тщательно она ее терла.
— Знаешь, — сказала она, и по ее тону он догадался, что не услышит ничего приятного. — Я раньше все удивлялась, почему ты ни разу не принес домой ни одной рыбины. Сам-то все время говорил, что якобы наловил уйму форели. Так что однажды я открыла твою корзину для рыбы, как раз накануне вашей очередной поездки (кстати, не ней все так же болтался ценник, это после пяти-то лет!) — так вот, и привязала я к леске записочку. Мол, здравствуй, Эннис, привези нам домой рыбки, с любовью, Альма. А потом ты вернулся и сказал, что наловил речной форели и что вы всю ее съели. Помнишь? Так вот, я тогда снова заглянула в корзину и увидела, что записка была на том же месте, а леска так ни разу и не коснулась воды. — Прозвучавшее слово «вода» будто бы пробудило ото сна свою одомашненную кузину, и Альма открыла кран: на тарелки хлынула струя.
— Это еще ничего не значит.
— Не лги, не пытайся меня одурачить, Эннис. Я знаю, что это значит. Джек Твист, говоришь? Да он Джек Мерзавец! Вы с ним…
Она переступила черту. Он схватил Альму за запястье: брызнули слезы, упала и разбилась тарелка.
— Заткнись, — сказал он. — Не суйся не в свое дело. Ты ничего об этом не знаешь.
— Я сейчас закричу и позову Билла.
— Кричи, черт тебя дери. Давай, кричи. Он у меня пол жрать будет, да и ты тоже. — Эннис еще раз дернул ее за руку, оставляя на запястье красный горящий браслет, надел шляпу задом наперед и вышел, хлопнув дверью. В тот вечер он отправился в бар «Черно-голубой орел», напился, ввязался в короткую грязную драку и ушел. После этого Эннис долго избегал встреч с дочками, рассудив, что они сами его найдут, когда наберутся достаточно ума и опыта, чтобы отлепиться от Альмы.
Они оба были уже далеко не юношами, у которых вся жизнь впереди. Джек раздобрел в плечах и ляжках: Эннис остался тощим, как вешалка, и по-прежнему круглый год ходил в стоптанных сапогах, джинсах и рубашках, накидывая сверху холщевую куртку, когда становилось особенно холодно. У него на веке появилась доброкачественная опухоль, и оно теперь выглядело обвисшим, а сломанный нос сросся горбинкой.
Год за годом они бродили по горным долинам, склонам и побережьям рек, ездили верхом по Биг-Хорн, Медицин-Боу, южной части Галлатин и Абсарока, по Гранит и Оул-Крик, по гряде Бриджер-Тетон, по Солт-ривер, по Уинд-ривер, снова — Сьерра-Мадре, Гросс-Вентур, Вашаки, Ларами, но на Горбатую гору они не возвращались ни разу.
В Техасе умер тесть Джека, и Лорин, унаследовавшая семейный агротехнический бизнес, обнаружила талант к управлению и заключению сделок. Джек получил какую-то руководящую должность с неясным названием, предписывающую ему ездить по фермерским и промышленным выставкам. У него завелись деньги, и он нашел, на что их можно было потратить во время поездок. В его речи появился техасский акцент: «корова» стала «каровой», а «жена» — «жной». Он запломбировал себе передние зубы и спрятал их под коронками. Джек говорил, что это совсем не больно. В качестве завершающего штриха он отрастил густые усы.
В мае 1983 года они провели несколько холодных дней на системе безымянных, скованных льдом горных озер, а затем вышли оттуда в устье реки Хэйл-Стрю.
В начале пути день выдался ясным, но тропу сильно занесло снегом, и она была скользкая по краям. Они сошли с тропы и стали пробираться сквозь вырубку, ведя лошадей через перелесок с хрупкой молодой порослью. Джек, в старой шляпе с тем же самым орлиным пером, поднял голову навстречу жаркому полдню, чтобы глубоко вдохнуть воздух, пропитанный ароматами смолистой древесины, высохшей хвои, разогретого камня и терпкого можжевельника, раздавленного лошадиными копытами. Эннис, большой знаток народных примет, смотрел на запад, в поисках кучевых облаков, которые вполне могли появиться в такой ясный день, однако безоблачная синева была настолько глубока, что Джек сказал, что, вглядываясь в нее, можно запросто утонуть.
Около трех часов они перебрались по узкому проходу на юго-восточный склон горы, где уже успело побывать яркое весеннее солнце, и снова вернулись на тропу, на которой больше не оставалось снега. До них доносилось журчание реки, издалека походившее на звуки дождя. Еще через двадцать минут они спугнули бурого медведя, который чуть выше по течению откатывал поваленные деревья в поисках личинок. Лошадь Джека дернулась и стала пятиться назад, в то время как наездник повторял: «Тихо! Тихо!» Гнедой Энниса загарцевал и стал всхрапывать, но держался на месте. Джек потянулся к своему ружью, но в нем не было необходимости. Спугнутый медведь в спешке ретировался в перелесок такой неуклюжей походкой, что им показалось, что он сейчас упадет или развалится на части.
Вода в реке из-за талых вод была цвета чая и текла очень быстро, выбрасывая шлейф из пузырьков возле каждого выпуклого камня, около пологих мест и впадин. Ивы резко взмахивали своими ветками цвета охры, с сережками, похожими на желтые отпечатки пальцев. Лошади стали пить из реки. Джек тоже спешился, зачерпнул рукой ледяную воду. Хрустальные капли сочились сквозь его пальцы, заставляя блестеть рот и подбородок.
