Год Иова - Хансен Джозеф

В доме для прихожан при церкви Св. Варнавы была небольшая радиостанция — серые ковры и стены, покрытые серым асбестом, два или три блестящих ленточных микрофона на металлических подставках, маленькая звукорежиссёрская с одним проигрывателем. Её окно с двойными рамами выходило в студию. Раз в неделю в студии у старшеклассников проходил урок радиовещания. Будь Джуит умён, он бы как-нибудь увильнул от этих занятий. Но Джуит был красив, а отнюдь не умён.

К тому же у него был глубокий, приятный голос, и читал он легко и с выражением. Ему всегда давали главные роли в слабых постановках о жизни известных учёных, которые в том году ставил на сцене его класс. В душе он мечтал о блестящей актерской карьере. Поэтому не мог заставить себя держаться от этого в стороне.

Разумеется, Унгар видел, как он приходит на студию и уходит. И, разумеется, Унгар стал часто заходить в звукорежиссёрскую. Он становился так, чтобы не мешать школьникам из технической группы, и слушал репетиции и радиопередачи. Делал вид, что слушал. Его глаза, словно два голубых цветка, непрерывно смотрели на Джуита. Когда Джуит замечал его пристальный взгляд, Унгар не отворачивался. Он улыбался. Джуит не знал, как себя вести, и глупо улыбался в ответ. Однажды вечером после передачи пошел сильный дождь. Унгар приехал на машине и предложил развезти по домам тех школьников, которые пришли пешком. В сером «плимуте», куда втиснулось пятеро молодых людей, стоял запах промокших шерстяных свитеров. Дважды Унгар проезжал по Деодар-стрит, однако Джуит каким-то образом остался с ним один на один в машине. Унгар всё говорил и делал так, как и ожидал Джуит, который неделями глупо уверял себя в том, что тот не станет ни говорить, ни делать ничего подобного. Он был в тупике. Он не знал, как быть. Он ведь не думал о том, как будет себя вести, а только волновался по этому поводу. Однако надо было что-нибудь делать. Он отвёл от себя руку Унгара и спросил:

— А как же моя сестра?

— Ты начал эту игру первым, — сказал Унгар. С ветвей, которые скрывали свет уличных фонарей, на машину стекали капли дождя. — Не притворяйся. Ты такой же, как и я. Ты ждал этого. Я знаю.

— Нет. — У Джуита перехватило дыхание. Он снова отвёл от себя его руку. — Я не такой, как ты. Я не голубой.

Он не мог смотреть на Унгара. Он смотрел на дождь, который ручьями стекал по лобовому стеклу машины. С чувством горечи и стыда он понимал, что лжёт. Его собственный голос казался ему плачем ребёнка, увидевшего в темноте не приснившийся, а настоящий ночной кошмар, который стоит во весь рост у изголовья его кровати. Он уверял себя, что мастурбировать вместе с Ричи Коуэном — нагишом в комнате Ричи или на тех каньонах, куда они вдвоём выбирались в поход — обычная мальчишеская шалость. Этим занимаются все ребята. Ради веселья или удовольствия. Правда, он знал, что далеко не все занимаются этим друг перед другом. На самом деле, с уверенностью он мог сказать так только про себя и Ричи. Каким был Ричи — осталось тайной Ричи, этого Джуит не знал. Но Джуит знает, какой он сам. Он просто не хочет смотреть правде в глаза, а это и есть ложь. Конечно, с Джонном Ле Клером, с Унгаром всё было по-другому. Они были взрослые мужчины. И в этом было что-то мерзкое. Его тошнило от этого.

— Так как же моя сестра? — повторил он снова и взялся дрожащей рукой за дверную ручку.

Тёплые пальцы Унгара опять были на его ширинке и мягко сжимали. Джуит возбудился. Унгар издал деликатный смешок.

— Видишь, — сказал он. — Я оказался прав.

— Это непроизвольно, — сказал Джуит, нащупал ручку, толкнул дверь плечом, и вывалился из машины на четвереньки в мокрую траву. Кос-как он поднялся и взглянул в сторону машины.

Унгар наклонился вперёд и протягивал руку — к Джуиту или к двери? Джуит схватился за дверь, чтобы не дать ему захлопнуть её. Он наклонился, мокрые волосы упали ему на глаза. Он крикнул надломленным голосом:

— Я тебе ничего не должен. Это ты должен. Ты священник, в конце концов. Сам расскажешь ей, или мне рассказать?

Дверь вырвалась из его ладони и гулко захлопнулась в тишине дождливой ночи. Машина рванулась прочь, петляя по мокрой мостовой. Джуит дико крикнул ей вслед: «А как насчёт Бога? Как насчёт греха?» Внутри одного из домов в ответ на его крик залаяла собака. Засунув руки в карманы и вобрав голову в плечи, он пошёл домой, шлёпая по лужам.

— Он бросил работу. Он уехал отсюда.

Глаза Сьюзан покраснели и распухли от слёз. Покраснел от слёз и кончик носа, а рот сделался мокрым и гадким, когда она снова заплакала. Он редко видел, как она плачет. Она прошла через трудные времена во время болезни, но почти никогда не давала волю слезам. Понадобился Джуит, чтобы сломить её. Волей-неволей. Она стояла в дверях его комнаты. Он сидел за письменным столом и вырезал из картона обложку для набора миниатюр «Наш город», который должен был приготовить. Он обернулся и уставился на неё с испугом и удивлением.

— Это ты виноват, — рыдала она. — Если бы не ты, у него бы всё было в порядке. Он мне всё рассказал. Ты. Ты.

Она приблизилась к нему на своих нетвёрдых ногах и посмотрела на него сверху вниз. Плевок ударил ему прямо в глаза.

— В тот день ты разгуливал голым по дому. Ты заметил его машину. Ты не мог не заметить её. Ты знал, что он у нас дома. Ты сделал это нарочно.

— Нет. — Он был ошеломлён её яростью. — Неправда. Зачем мне было так делать?

— Ты знаешь зачем. Ты же такой красивый. Ты знал, что он не сможет с собой совладать, когда увидит тебя голым.

— Это неправда, — сказал Джуит.

Бесполезно. Но разве это могло быть правдой? Джуит не помнил, чтобы он заметил машину Унгара. Шёл страшный ливень, и он бежал по лестнице с опущенной головой, думая только о том, как бы побыстрее выбраться из дождя, высохнуть и согреться. — Я ничего о нём не знал. И никогда его раньше не видел. После того, как это случилось, я старался быть от него подальше. Ты сама это знаешь. Ты сама видела. Ты не помнишь, как говорила со мной об этом?

— Но ты тогда не ответил мне, — сказала она, — разве не так? Ты солгал мне. Да, ты держался от него в стороне, когда я могла это видеть. Но разве не ты ходил в церковь Святого Варнавы? Там я уже ничего не видела. А вот ты знал, что он может увидеть тебя снова именно там.

Пока она всё это говорила, её глаза бегали по предметам, что лежали у него на столе — открытому номеру «Искусства Театра», наброскам афиш, отрезкам картона, кистям и бумажным лентам.

— Ты разве забыл, какое у тебя красивое тело? И вся эта красота — у нас дома. И я. Кем бы в сказках детей пугать.

Зачем нужна я, когда он увидел тебя? Уродина Сьюзан! Уродина!

Она шагнула к столу за его спиной и взяла оттуда какой-то предмет. В её птичьих пальцах сверкнуло что-то опасное — лезвие бритвы, которой он резал картон. Она попыталась перерезать себе горло. Он вскочил и поймал её за руку, чувствуя, как стул ударяется о его спину. Он стал с ней бороться. Она была сильной, хоть и на голову ниже. Они повалились на пол. Её отчаянные крики резали его остриями. Вдруг по сё блузке растеклось огромное пятно крови. Это он порезал свою ладонь лезвием. Он даже не почувствовал, как это случилось. В сё руках бритвы не было. Бритва лежала в стороне на полу и казалась маленькой и безвредной. Он поднял её.

— Я порезался. — глупо произнёс он, положив бритву к себе на стол.

Надо бы пойти в ванну, промыть и забинтовать порез. Но он не пошёл. Он боялся оставлять её здесь одну. Она лежала ничком на плетёном овальном коврике, и её плечи вздрагивали от рыданий. Сжимая пораненную ладонь здоровой, он встал рядом.

— Я не хотел ничего такого, — говорил он. Слёзы бежали по его щекам, а кровь стекала частыми каплями на ботинки. — Я не хотел этого. Ты должна мне поверить. Прости, прости…

Теперь, глядя на красную надпись на упаковке из-под хлеба, он говорит:

— Сын Джоя Пфеффера хочет продать пекарню. Можешь себе представить? Как давно это было? Уже пятьдесят лет. Я хотел бы купить её. Так здорово было там работать. Мы вставали, когда весь город ещё и не думал просыпаться. Когда же это было? Сороковой, сорок первый. Летом.