Андрей Шляхов - Склиф. Скорая помощь
Узнал его Исаев позже, когда, убедившись в том, что с дыханием у пациента проблем вроде бы нет (тьфу-тьфу-тьфу, конечно), извлек из трахеи трубку. Трубка — это удобно, но без особой нужды держать ее в трахее не следует, травмирует она, хоть и гладкая да эластичная. Как-никак — инородное тело. Узнал — и не поверил. Посмотрел еще раз, внимательно, можно сказать — все лицо глазами ощупал, и только тогда убедился, что это он, тот самый гад со стоянки у супермаркета.
«Кино и немцы! — подумал Исаев, воскрешая в памяти инцидент. Кому рассказать — не поверят. Ну и ну… И что мне теперь делать?»
Одно дело — встретить недруга в укромном месте и совсем другое, когда он лежит в койке и смотрит на тебя взглядом, в котором скорбь смешана с надеждой, и еще какая-то собачья преданность присутствует. Мол, что угодно сделаю доктор, все выполню, все перетерплю, лишь бы поскорее уйти отсюда и, желательно, вперед головой, а не ногами. Все закономерно — реанимация есть реанимация. Здесь иногда умирают.
Возможностей для мщения было не перечесть. От укольчика, который в считанные секунды отправит пациента на небеса (и хрен потом кто что докажет!), до перевода на самую беспокойную койку — у самой двери, напротив сестринского поста. В реанимационных залах, точно так же, как и в тюремных камерах и лагерных бараках, чем дальше от дверей, тем спокойнее и почетнее. Опять же — на посту вечная суета, хоть и негромкая, но все же суета. Правда, обычно и кладут перед постом самых тяжелых, тех, кому лучше в буквальном смысле находиться «на глазах» у персонала, тех, кому до шума и мимоходящих нет никакого дела. Или просто пару раз дать в зубы, чтобы закрыть счет? Хороша удаль — бить беспомощного больного человека! А беспомощного сбитого с ног человека пинать — это вам как?
Вспомнив сакраментальное «Знай на кого гавкать, сука», а главное — презрительный тон, с которым были сказаны эти слова, Исаев немного «подзавелся». Не до такой степени, конечно, чтобы трясущимися от нетерпения руками набирать в шприц что-нибудь абсолютно противопоказанное пациенту, но до такой, чтобы внятно, в деталях, совсем как наяву представить себе последствия летальной инъекции. Представив один вариант, переходил к другому. Если так — то просто заснет и не проснется, если так — то похрипит напоследок, а можно ведь и так, чтобы в судорогах нечто вроде твиста на койке станцевал, но этот вариант может вызвать вопросы на вскрытии, а вот первые два никаких вопросов не вызовут. Одним летальным исходом будет больше. Ничего страшного, статистика выдержит. Да и диагноз такой, что даже ругать не станут.
Доиграй в уме ситуацию — и отпусти. Исаев отпустил, даже укорил себя за кровожадность и непрофессионализм, а вот ситуация его не отпускала. Хотелось непременно сделать гаду что-то нехорошее, и в то же время не хотелось. Ни бить, ни пинать, ни, Боже упаси, вводить что-нибудь противопоказанное, ни переводить к дверям, тем более что прямо перед постом лежал коварный в своем безумии дед Толоконников, которого в другое место не положишь — сразу хулиганить начнет. Хулиганства у Толоконникова были аховые — душить соседа подушкой, швырять в окно уткой (не той, которая летает, если кто не в курсе, а той, в которую справляют малую нужду), пытаться стащить с кронштейна монитор. Для фиксации к деду Толоконникову меньше чем втроем соваться не стоило — расшвыряет, и это несмотря на почтенный семидесятишестилетний возраст и третий инфаркт в анамнезе. Вот что аффект с человеком делает. Сейчас дед спал, осмотренный психиатром и получивший все, что нужно для глубокого спокойного сна. Исаев надеялся, что дед благополучно проспит до утра. Правда, в отделение его, буйну головушку, хрен переведешь, потому что психиатр прописал Толоконникову постоянное наблюдение, а в отделении туговато с сестрами и никто деду отдельную медсестру не выделит, но это уже проблемы заведующего отделением. Исаеву бы день простоять да ночь продержаться, а там хоть трава не расти двое суток до следующего дежурства. Никакого равнодушия — просто есть рабочее время, а есть нерабочее. «Делу — время, потехе — час», разве не так?
— Доктор, вы меня только подлечите как следует, я в долгу не останусь.
Если бы Исаеву досталась хоть сотая часть от всего обещанного пациентами в приступах благодарности, то он давным-давно бросил бы работать. Какой смысл работать, если ты обеспечен на всю оставшуюся жизнь и еще немного сверх того? Ну разве что на полставочки в месяц выходить — это же всего три дежурства. Чисто для того, чтобы не выпадать из горячо любимой медицины.
— Мы всех лечим, — сухо ответил Исаев, — а про «в долгу не останусь» лучше не начинайте. Я же не прошу и не намекаю, разве не так?
— Так.
— Вот и вы не намекайте.
— Не буду, — пообещал пациент. — Извините.
Странно, но брутальный гад оказался просто идеальным пациентом. Не требовал повышенного внимания, хотя на роже было написано, что он не из простых работяг. Соглашался со всем, что ему говорили. Мочился в утку, не пытаясь ходить в туалет самостоятельно. Не рассказывал о своей крутизне и «высокопоставленных» знакомствах. Не требовал дать ему мобильник. Идеальный Пациент, хоть орденом его награждай.
А самым интересным были место работы и должность, указанные на титульном листе истории болезни. Гад, превратившийся на время в Идеального Пациента, работал в Российском химико-технологическом университете имени отца русской водки Менделеева. На кафедре коллоидной химии. Доцентом. «Ну и доценты нынче пошли, — подивился про себя Исаев, — совсем как в „Джентльменах удачи“. Хорош доцент». Стереотипы живучи, и в представлении большинства людей доцент был и остается интеллигентным человеком. Вообразить себе, что доцент из уважаемого столичного института (да пусть и из провинциального, какая разница?) избивает человека, которого едва не задавил своим автомобилем… Воображать Исаеву не было нужды. Достаточно вспомнить.
Во время скорого ужина Исаев попросил свою напарницу доктора Воронину:
— Свет, давай обменяемся. Моего Мацыркевича на кого захочешь.
Система в реанимации простая. Если дежурят два врача, то утром они делят пациентов пополам (условно, конечно, случись что, и двое к одному бегут), а потом принимают поступающих по очереди и ведут их до конца смены.
— С чего бы это, Исаев?! — изумилась Воронина, щуря глаза. — Мацыркевич твой лапапуся. Стабильный, вменяемый, не срется, не орет… или там какая-то скрытая подлянка? А то я так с Беляевым поменялась однажды. На бабку с шизофренией…
Воронина была доброй и, несмотря на свой сорокалетний возраст, очень доверчивой женщиной. Этим часто пользовались. Все — и коллеги, и пациенты, и их родственники.
— Идеальный пациент, Свет, никаких проблем. Чтобы мне до конца года ни одной спокойной ночи не иметь, если вру!
До конца года оставалось три с лишним месяца, поэтому клятва произвела впечатление.
— А в чем же тогда дело?
— Я к нему личную неприязнь испытываю, — признался Исаев. — Такую, что с души от его вида воротит. С одной стороны, руки чешутся зубы ему пересчитать, с другой — надо свое дело делать. Извелся я совсем, муторно мне как-то.
— А ты ему высказывал свою неприязнь? — поинтересовалась Воронина.
— Нет, — покачал головой Исаев. — Он, кстати говоря, меня не узнал. Только я его…
— Так выскажи. Сразу полегчает.
— Ага, выскажи. Чтобы он разволновался и отчебучил чего-нибудь веселого на ночь глядя.
— Как хочешь, Исаев! А меняться я не стану. Попал к тебе, так попал. Он же меня замучает вопросами — почему да отчего вдруг доктор сменился. Колбасу будешь доедать?
— Не буду, — отказался Исаев.
— Ах да, у тебя же аппетит пропал на фоне личной неприязни, — вспомнила Воронина, перекладывая четыре оставшихся кружочка колбасы на свой бутерброд с сыром.
«Ближе к выписке непременно все ему выскажу, — решил Исаев, — посмотрю в глаза и скажу, что не стоит так не по-людски себя вести. Хотя бы ради интереса все выскажу, чтобы на реакцию его посмотреть. Удивительно все-таки, как инфаркт меняет людей — то волком смотрел, а сейчас — овца овцой».
Вечером, около половины девятого, явилась жена Мацыркевича. Милая такая женщина, вежливая, очень взволнованная. Исаев вышел к ней, рассказал вкратце то, что можно было рассказать о состоянии Идеального Пациента, в реанимацию («ну хотя бы на секундочку, я же в бахилах!»), разумеется, не пустил, из большого пакета с провизией разрешил только воду без газа и вишневый сок. Жена Мацыркевича настаивать не стала, воду с соком, так воду с соком. На прощанье «проявила сознательность» — попыталась сунуть в карман исаевского халата две яркие пятитысячные бумажки. Исаев перехватил ее руку и мягко отвел в сторону. Не столько потому, что деньги у пациентов и их родственников брать нехорошо и опасно (семь уголовных дел с начала года), сколько потому, что взять деньги в этом конкретном случае было просто невозможно. Жена настаивать не стала, только поинтересовалась, можно ли утром привезти Мацыркевичу домашнего ягодного киселя и белье, про которое она впопыхах забыла. Исаев разрешил, но предупредил, что в реанимации положено лежать нагишом (голого реанимировать проще, не надо тратить время на раздевание, и мыть-перестилать тоже проще), поэтому с бельем можно не торопиться. А ягодный кисель — это хорошо, самое то в первые послеинфарктные дни, не калорийно, легкоусвояемо и работу кишечника немного стимулирует. Пусть ест его Мацыркевич ложечкой и радуется жизни. А вот доктор Исаев жизни не радуется, потому что странный он какой-то, можно сказать — тупой и недалекий. Другой на его месте хотя бы в кисель Мацыркевичу плюнул, чтобы душу отвести. Так то другой, а то Исаев, рефлексирующий псевдогуманист. Был бы настоящим гуманистом — лечил бы Мацыркевича, не держа на него зла. Клятву давал по окончании института? Текст напомнить? Можно не весь текст, а только одну строку: «никогда не обращать мои знания и умения во вред здоровью человека, даже врага». Вот и поступай в соответствии. И не терзайся противоречиями.
