Олег Сенцов - Рассказы
Мне предложили сделать эту операцию поздновато — уже стукнуло четырнадцать лет, но я по-прежнему оставался болезненным парнем, часто хватал ангины и простуды — мама согласилась. Забегая вперед, скажу сразу, что операция помогла — я стал болеть реже, а когда еще через пару годиков послал подальше медицину, запрет на физические нагрузки и занялся спортом, то болеть практически перестал. Ревматизм с тех пор подзабыл, как я выгляжу, а детская медицинская карта (взрослой у меня нет) пылится в шкафчике, я ее периодически достаю, чтобы пугать особо чувствительных педиатрш на профосмотрах.
Удаление миндалин. Не знаю, как пытали в ЧК, но если они так делали операции своим детям, то я теперь не сомневаюсь в причинах победы Красного Террора над Белым Движением.
Тебя с утра не кормят, чтобы ты не заблевал персонал. Потом наряжают в халат, одевают сверху балахон из двух сшитых между собой пеленок с маленьким отверстием для рта и отправляют томиться в предбанник. Если бы я тогда умел острить, как теперь, то непременно бы сказал: «Парни, будут расстреливать через рот!» В тот момент тебе еще может быть весело, хотя фоновый рев из-за двери с частыми вкраплениями детских криков мог насторожить кого угодно.
Затем болванчиков с пеленками на голове по одному заводят в пыточную. И зачем мне надо было ухитриться взглянуть из-под паранджи на набор инструментов на столике — ни одного полезного для своего здоровья я не заметил. Потом тебя привязывают ремнями к креслу за все движущиеся части тела, в том числе и за голову. «Это электролечение? Только не переборщите с вольтами!» — продолжал бы шутить герой американской комедии, но мне было уже не до смеха — я почувствовал, что полный песец подкрался на мягких лапах и начал недобро тереться о мои ноги…
Что они делали у меня во рту, я не могу рассказать — не видел, представлять мне тоже особо не хочется, только раз, мельком, когда я особенно удачно пытался вырваться и отверстие для рта ненадолго стало отверстием для одного глаза, я увидел девочку лет десяти на соседнем кресле… Хорошо, что я мальчик, сильный, смелый и меня держат всего два санитара, а не половина отделения.
Закончив с моими гландами, ковырялы от медицины неожиданно нащупали у меня увеличенные аденоиды. После короткого и крайне молчаливого совещания был задан вопрос жертве: «Удалять будем сразу? Или потом еще раз придешь?» И то ли поняв, что я вряд ли к ним быстро вернусь во второй раз, то ли истолковав мое топанье ногами и мычание как положительный ответ, доктор достала такой крючок, что я его рассмотрел даже сквозь пеленку, поняв, что это последнее, что я вижу в своей жизни, и надо это запомнить посильнее. Не думал я — хотя, как и чем я мог тогда думать, если мозг у меня еще в начале операции залез в мошонку и даже не выглядывал оттуда — что аденоиды прикрепляются изнутри к черепушке в районе темечка. Но доктора обнаружили их именно там. Аденоиды сражались недолго, но крайне жестоко.
Я слышал, что новокаин — хорошее лекарство, но мне он почему-то не помогал во время операции. Когда меня довели до палаты и положили на кроватку — самостоятельно после этой операции по переделке человека, практически никто не в состоянии передвигаться — я решил, что все уже позади, и сейчас боль начнет утихать и мне станет легче, но все пошло не так. Новокаин таки хорошее лекарство, но есть небольшой минус — оно не может действовать вечно. Через час боль была такая, что я бил стенку всеми конечностями, а у меня к тому времени их было уже с десяток и всех их ломило, в голове бесконечно взрывалась граната, жгло место, откуда вырвали горло, длилось все это ровно год или два.
Наверно, где-то в эти обеденные часы кошмара мой организм на клеточном уровне принял решение никогда больше не прибегать к помощи бесплатной советской медицины, да и любой медицины в принципе. Мозг в решении этого вопроса участия точно не принимал, он совершал мучительное возвращение из района половых органов назад, в опустевшую мозговую коробку.
После обеда пришел мой новый друг из соседней палаты (в больницах обычно быстро сходятся) и принес половину огромной дыни. Я и в хорошие дни дыни-то не очень, а тогда особенно не хотелось. Я этого сказать не сумел — я потом еще несколько дней ни сказать, ни проглотить толком ничего не мог, но друг что-то такое прочел в моем лице и ретировался раньше, чем я снова начал колотить в стену.
На соседней койке в таких же конвульсиях бился мальчик-даун, года на три меня младше — с ним сегодня делали то же, что и со мной. Это сейчас я знаю, что он был дауном, а тогда он был для нас просто умственно отсталым, дурачком. Третьим парнем в нашей палате был мальчик из хорошей семьи, ему не делали операцию — он просто лечился, но в этот день я его не видел, он стратежно потерялся, появившись только под вечер, когда светопреставление сошло на нет.
Это был один из самых ужасных дней в моей жизни, и дело тут не в операции и не в боли после нее — я готов был снова перенести все это, лишь бы не было того, что произошло после. Хотя, может, так оно и должно было быть. Не знаю.
Как я уже сказал, это был ужасный день, а до этого день был прекрасный — я еще не знал, что меня ждет, я был второй день в больнице, я уже всех знал, все знали меня, я был уже из старших, крутых, не то что основная мелюзга. Все утро мы с новым другом тусовали по отделению, веселились. А в тихий час мальчик из моей палаты, который из хорошей семьи, издевался над другим мальчиком из моей палаты — мальчиком-дауном, дурачком. Нет, он его не бил и не обзывал, он просто прикалывался, как сказали бы сейчас, но тогда еще так не говорили. Мальчик из хорошей семьи шутил над дауном: он делал вид, что кидает в форточку свой носок, а сам прятал его в кулаке, показывая потом это носок дурачку. Умный мальчик обманывал не очень умного. Нескольких демонстраций хватило дауну, чтобы поверить в чудесную форточку, и он начал бросать в нее свои вещи — носки, трусы, что-то еще. Все улетало с пятого этажа вниз, и ничего назад не возвращалось. Не очень умный мальчик не мог понять в чем дело и продолжал с усердием пропихивать на улицу одежду, пока она не закончилась — то ли у него ее было не очень много, то ли он в конце концов понял, что что-то не срабатывает, но он перестал это делать и вернулся на свое место.
Все это время мальчик из хорошей семьи заливался смехом у себя на кровати, в перерывах между взрывами хохота подбадривая дауна. А я лежал на своем месте с книжкой и молча наблюдал, тоже, возможно, несколько раз засмеявшись над этим издевательством. Я был старше их обоих и мог бы в любой момент прекратить это, но я не прекратил. Нет, мне не нравилось то, что они делали — возможно, все произошло слишком быстро и непредсказуемо — я в первый раз вплотную столкнулся с неадекватным ребенком, возможно, я сам недавно вылез из шкуры вечно униженного изгоя и мне хотелось глянуть на это дело со стороны — не знаю, не помню. Дело не в этом. Дело в том, что я мог прекратить и не прекратил.
А после тихого часа пришла медсестра и спросила, где вещи не очень умного мальчика. Мальчик из хорошей семьи сказал, что дурачок сам их выкинул, и формально он был прав. В этом месте я снова промолчал — сдавать было нельзя, это уже не по-пацански, да и по шапке могли бы получить оба за такие шутки над инвалидом. А тот только показывал на окно и мычал что-то на своем — даун толком не говорил.
Но это было вчера — вчера был хороший день и к вечеру инцидент забылся — часть вещей принесли, часть потерялась, но тогда до вечера произошло еще столько событий, что эпизод с форточкой быстро затерся.
А сегодня, а сегодня мне вообще небо в овчинку или того меньше — думал, что изуродуют с утра или загнусь в обед, хорошо, что хоть к вечеру боль стала отпускать.
А ночью, уже после отбоя, к дауну пришла его мама. Оказывается, что и у дурачков есть свои мамы и что она любит своего сына, а он ее. Она пришла проведать его после операции, а он положил свою голову ей на колени и заскулил как собачонка, а она гладила его. И мне стало стыдно, так неимоверно стыдно за вчерашний день, хотелось вскочить с постели и бить ногами мальчика из хорошей семьи, а перед мамой дауна извиниться, нет, не перед ним — он бы все равно ничего не понял, а именно перед ней. Почему она пришла так поздно? Работает допоздна или живет далеко, но все равно пришла. Папы, судя по всему, нет — тогда они пришли бы вдвоем, ведь поздно уже, и сын после операции, ну или ему не нужен такой ребенок — некоторым папам и нормальные дети не всегда нужны. А она пришла одна и поздно, а ее малыш скулит у нее на коленях, и он никогда не станет нормальным, и она это знает, но все равно любит — это было видно. Поэтому я хотел встать и извиниться именно перед ней. Но я не встал и не извинился, и не стал бить другого мальчика — было уже поздно, делать что-то надо было вчера, я просто тихо лежал, боясь пошевелиться весь долгий час этого молчаливого свидания.
