Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)
– Здороваемся за руку!
Кот вытянул лапу прямиком ему в козлиную бородку.
– Видите? Я заставил его поздороваться! – Мистер Бёрнетт казался довольным.
Милли крепко прижалась ко мне.
– Поцелуй меня, малышок, – сказала она, – поцелуй меня.
– Нет.
– Батюшки-светы, совсем с дуба рухнул, малышок? Какая муха тя укусила? Ты сегодня что-то сам не свой, сразу видать! Расскажь-ка Милли! Милли за тя в прейсподню пойдет, малышок, даж не сомневайсь. Что такое, а? Ха?
– Теперь заставлю кота перевернуться, – сказал мистер Бёрнетт.
Милли туго обхватила меня руками и вгляделась в мой запрокинутый глаз. По виду ей было грустно, матерински, и она пахла сыром.
– Расскажь Милли, что тя гложет, малышок.
– Перевернись! – сказал мистер Бёрнетт коту.
Кот сидел столбом.
– Послушай, – сказал я Милли, – видишь этого человека?
– Ну, вижу.
– Так вот, это Уит Бёрнетт.
– Эт кто?
– Редактор журнала. Кому я свои рассказы посылал.
– Всмысь, это от него такие манькие записочки приходят?
– Отказы, Милли.
– Так гадкий он. Мне он не нравится.
– Перевернись! – сказал мистер Бёрнетт коту. Кот перевернулся. – Смотрите! – заорал он. – Я заставил кота перевернуться! Вот бы купить этого кота! Он изумителен!
Милли сжала на мне свою хватку и вгляделась мне в глаз. Я был вполне беспомощен. Будто еще живая рыба на льду в лотке у мясника в пятницу утром.
– Слушь, – сказала она, – хошь, я заставлю его напечать твой какой-нибудь рассказ. Да хоть и все!
– Смотрите, как я заставлю кота перевернуться! – сказал мистер Бёрнетт.
– Нет, Милли, нет, ты не понимаешь. Редакторы – это тебе не усталые деловые люди. У редакторов есть принципы!
– Принципы?
– Принципы.
– Перевернись! – сказал мистер Бёрнетт.
Кот сидел столбом.
– Знаю я про все эть ваши принципы! Ты за принципы не перживай! Малышок, я его заставлю напечать все твои рассказы!
– Перевернись! – сказал мистер Бёрнетт коту. Ничего не произошло.
– Нет, Милли, я на такое не согласен.
Она вся вокруг меня оплелась. Трудно дышать, а она довольно тяжелая. Я чувствовал, как у меня немеют ноги. Милли прижалась щекой к моей и терла рукой меня вверх и вниз по груди.
– Малышок, те неча сказать!
Мистер Бёрнетт опустил голову к голове кота и заговорил ему в ухо:
– Перевернись!
Кот сунул лапой ему в бородку.
– Мне кажется, этому коту хочется поесть, – сказал мистер Бёрнетт.
С этими словами он сел обратно на стул. Милли подошла и уселась ему на колени.
– Ты де се эту миленькую бородку надыбал? – спросила она.
– Прошу прощения, – сказал я, – схожу воды выпью.
Я зашел и сел в обеденном уголке, посмотрел на цветочные узоры на столе. Попробовал соскоблить их ногтем.
И без того было трудно делить любовь Милли с торговцем сыром и сварщиком. Милли с ее фигурой до самых бедер. Черт, черт.
Сидел я, сидел, а немного погодя вытащил отказ из кармана и вновь перечел. Там, где записка складывалась, бумага уже бурела от грязи и рвалась. Надо прекратить ее рассматривать и заложить в книжку, как розу в гербарий.
Я задумался о том, что в ней говорится. У меня с этим всегда был непорядок. Даже в колледже меня тянуло к мохнатой черноте. Преподавательница по рассказам повела меня как-то вечером ужинать и на концерт и прочла нотацию о красотах жизни. Я сдал ей свой рассказ, и там я, как главный герой, ночью спускаюсь на пляж, на песок и давай там медитировать на смысл Христа, на смысл смерти, на смысл, полноту и ритм всего сущего. Затем, посреди моих созерцаний, распинывая песок мне прямо в лицо, подходит мутноглазый бродяга. Я с ним разговариваю, покупаю ему бутылку, и мы выпиваем. Нас тошнит. Потом мы отправляемся в дом со скверной репутацией.
После ужина преподавательница по рассказам открыла сумочку и вытащила мой рассказ о пляже. Развернула его на середине, где появляется мутноглазый бродяга, а смысл Христа исчезает.
– Вот досюда, – сказала она, – досюда вот было очень хорошо, даже красиво на самом деле.
Потом зыркнула на меня таким взглядом, какой бывает только у художественно осмысленных, кому как-то перепали деньги и положение.
– Но прошу прощения, очень прошу прощения, – она постукала пальцем по нижней половине моего рассказа, – какого черта вот это тут делает?
Оставаться не с ними я больше не мог. Встал и зашел в переднюю комнату.
Милли вся вокруг него обернулась и вглядывалась в его запрокинутый глаз. Он походил на рыбу во льду.
Должно быть, Милли решила, что я хочу с ним поговорить о процедуре публикации.
– Прошу прощенья, мне нужно причесаться, – сказала она и вышла из комнаты.
– Славная девушка, правда, мистер Бёрнетт? – спросил я.
Он вновь привел себя в форму и поправил галстук.
– Извините, – сказал он, – а почему вы все время зовете меня «мистер Бёрнетт»?
– А вы не он?
– Я Хоффмен. Джозеф Хоффмен. Я из компании «Страхование жизни Кёртиса». Вы меня вызывали открыткой.
– Но я не слал вам открыток.
– Мы от вас ее получили.
– Я ее не отправлял.
– Вы разве не Эндрю Спиквич?
– Кто?
– Спиквич. Эндрю Спиквич, Тейлор-стрит, 3632.
Милли вернулась и обвилась вокруг Джозефа Хоффмена. Мне духу не хватило ей сказать.
Очень тихо я закрыл за собой дверь, спустился по лестнице и вышел на улицу. Ушел чуть дальше по кварталу и тут увидел, как погас свет.
К своей комнате я бежал, как сам черт, надеясь, что в этом громадном кувшине на столе мне останется вино. Но не рассчитывал, что мне повезет, потому что весь я – сага определенного типа людей: мохнатая чернота, непрактичные раздумья и подавленные желания.
20 танков из Касселдауна[2]
Он сидел у себя в камере, постукивая пальцами по бутылке, думал: очень великодушно с их стороны дать мне эту бутылку. Постукивать по стеклу пальцам было приятно, чуть разводя их вот так, и касание выходило прохладным, чистым. Виски он употребил раньше, понял, что от него жизнь сноснее; оно сглаживает края; хорошо омывает мозги, что шевелятся чересчур, – отбраковывает, замедляет, тормозит до видимой отметки.
По полу двигался таракан, щелк-скок, затем – щелк-стоп у него перед ботинком. Постоял там – и он перестал постукивать, наблюдал. От недвижных пальцев на бутылке до самой формы ботинка возле таракана все очертания его были стройны, пластичны, женские, но не женственные; и виднелось в нем достоинство, отчего на ум приходили короли, принцы, всякое безбедное и избалованное, и, если не знать, можно было бы решить, что жизнь его не коснулась. (Он сделал шаг вперед и раздавил таракана.) Лет ему было около тридцати, а лицо, как лик мыслителя, смотрелось и моложе, и в то же время старше. Движенья сдержанные и спокойные, всегда подчинялись разуму, а иногда, в толпе, бывали подложны и грубо подхлестывались, чтоб не привлекать внимания. На суде, когда он был в новостях, камеру атаковали репортеры. Он все время улыбался, пока его допрашивали, однако им было видно, что он ни в малейшей степени не доволен – как будто это ему полагалось! Однако улыбка его не насмешничала. В каком-то смысле она была приятна. В нем не чувствовалось какой-то ненависти; лишь что-то смутное, непоследовательное. Он не беспокоился бриться, и у него отросла мелкозернистая бородка, жиденькая, как волосы под мышками. У него поэтому и впрямь стал этот мученический вид, от бородки этой, от призрачных глаз, и он откидывался спиной на стену, закуривал мягкорукими движеньями, смотрел долу. Затем улыбался репортерам:
– Итак, друзья, чем могу служить?.. Главное – попов не подпускайте… – говорил он…
Он сидел в камере, и пальцы снова принялись барабанить, постукивать по бутылке. Все равно это у него второй раз, уже не так хорошо, потому что он такого ожидал. Он начал улыбаться.
Было время книгу написать. Надо было написать книгу. Шрифтом по страницам, знаете. Первая буква каждой главы очень причудливая. Украшена розочкой или листком на колене девы. Надо было написать книгу. Они все так делают. «Измена… это просто быть на стороне проигравших в революции». Страна маленькая, но еще 20 танков, всего 20 – и я бы оказался в Касселдауне, а здесь бы сидел Кёртрайт – книгу писал. Черт, да хоть 100 голов конницы…
Но вот ты странная мишень для того, чтоб слава державы в учебниках истории стала более броненосной. Видишь, таракана вот убил, и они тоже – то есть не уже, а потом, сегодня, когда солнце зайдет… Вот малютки читают, читают, а вон учительша с длинной деревянной указкой и с грифельной доской, показывает на разноцветную карту. Тетрадки, жирные чернила в партах… заучите, заучите это наизусть. Весь параграф, все теченье слова и мысли, идеи… много часов бесед и пререканий, экзаменовки, традиция жестко вминается в мягкие мозги и остается навсегда неизменной. А теперь они поют, поют и строем выходят из класса, и кидают мячики с отскоком, и верят… и растут, и читают газеты, и верят… во все это, в разницу от 100 лошадей, 100 кусков зверской конины, накормленной и обнавоженной; тупая, тупая масса конины, из которой состоят ноты песни… кони Кёртрайта.
