Эрик-Эмманюэль Шмитт - Дети Ноя
— Шесть, отец мой! — воскликнул я.
В виде похвалы за удачное выступление мадемуазель Марсель сунула мне в зубы конфету, после чего рявкнула священнику:
— Если хотите, господин Понс, я могу пригрозить этим колеблющимся.
— Чем?
— Черт побери! Если не примут ваших беженцев, не видать им больше никаких лекарств! Пусть подыхают!
— Нет, мадемуазель Марсель, надо, чтобы люди шли на такой риск добровольно. Ведь за укрывательство им грозит тюрьма…
Мадемуазель Марсель всем корпусом развернулась ко мне:
— Ты бы хотел учиться в пансионе отца Понса?
Зная, что отвечать бесполезно, я молча ждал продолжения.
— Возьмите его к себе на Желтую Виллу, господин Понс. Понятно, что прежде всего спрятанных детей кинутся искать именно там. Но, черт побери, с бумагами, которые я ему состряпала…
— А как я его прокормлю? Мне больше не выпросить у властей ни одного дополнительного талона на продовольствие. Вы же сами знаете, дети на Желтой Вилле постоянно недоедают.
— Тоже мне, проблема! Бургомистр нынче вечером явится сюда на укол. Дальше уж моя забота.
Вечером, опустив жестяную шторку своей аптеки с таким грохотом, словно взорвался танк, мадемуазель Марсель явилась за мною в погреб:
— Жозеф, ты мне наверняка понадобишься. Ты можешь подняться и посидеть молча в платяном шкафу?
Я промолчал, и она рассердилась:
— Я, кажется, тебя спрашиваю! Ты что, черт побери, оглох?
— Могу.
Когда звякнул дверной колокольчик, я проскользнул в шкаф и примостился среди густо пахнущей нафталином одежды, в то время как мадемуазель Марсель повела бургомистра в служебную комнату позади аптеки. Она помогла ему избавиться от пальто, которое сунула мне прямо в нос.
— Мне все сложнее становится добывать для вас инсулин, господин Ван дер Мерш.
— Да, трудные нынче времена…
— Дело в том, что на будущей неделе я уже не смогу сделать вам укол. Ампулы на исходе. Дефицит! Кончено!
— Боже мой… А как же… мой диабет?…
— Никак, господин бургомистр. Разве что…
— Разве что?… Говорите же, мадемуазель Марсель, я на все готов!
— Разве что вы мне дадите продовольственные талоны. Я смогла бы выменять их на ваше лекарство.
В голосе бургомистра появились панические нотки:
— Это невозможно!.. За мной следят!.. Население деревни слишком увеличилось за последние несколько недель… И вы прекрасно знаете почему… Я не могу просить дополнительные талоны, не привлекая внимания гестапо… Это может плохо для нас кончиться… Для нас всех!
— Вот ватка, прижмите крепче. Еще крепче!
Донимая бургомистра, она приблизилась к шкафу и быстро шепнула:
— Достань у него из кармана ключи, только не те, что в кожаном футляре, а те, что на проволоке!
Я решил, что ослышался, и, похоже, она догадалась об этом. Так или иначе, она добавила сквозь зубы:
— Да пошевеливайся, черт побери!
Она вновь занялась бургомистром и его ваткой, а я тем временем вслепую тащил ключи из его кармана.
После ухода своего пациента она освободила меня из шкафа, отвела в погреб, а сама растворилась в ночи.
На другой день, рано утром, отец Понс зашел предупредить нас:
— Боевая тревога, мадемуазель Марсель! Из мэрии похищены продовольственные талоны!
Она потерла руки:
— Что вы говорите?! И как же это произошло?
— Грабители крюком подцепили ставни и разбили окно.
— Надо же! Бургомистр раздраконил собственную мэрию?
— Что вы имеете в виду? Что он сам их украл?…
— Да нет, это я. С помощью его ключей. Но когда нынче утром я подбросила их ему в почтовый ящик, то была уверена, что он симулирует ограбление, чтобы его не заподозрили. Ладно, господин Понс, берите талоны. Вся эта пачка — ваша.
Угрюмое лицо мадемуазель Марсель было не способно улыбаться, но в эту минуту ее глаза горели веселым огнем.
Она взяла меня за плечи и подтолкнула:
— Давай! Теперь можешь идти со своим «отцом»!
Пока меня одевали, пока готовили сумку и собирали мои фальшивые бумаги, пока я пересказывал фальшивую историю своей жизни, — словом, до школы мы добрались, когда ученики уже обедали.
Желтая Вилла разлеглась на вершине холма словно огромная кошка. Каменные лапы лестницы вели к ее пасти — вестибюлю, некогда выкрашенному в розовый цвет, где вытертые диваны торчали сомнительным языком. На втором этаже выделялись два больших овальных окна, словно два глаза, внимательно наблюдающие за происходящим во дворе, между воротами и платанами. На крыше два надстроенных балкона, щетинившиеся решетками из кованого железа, напоминали уши, а здание трапезной закруглялось с левой стороны хвостом.
Желтого в этой вилле не осталось ничего, кроме названия. Целое столетие грязи, дождей, обветшания и пятен от брошенных детьми мячей изгадили и исполосовали кошачий мех, который теперь выглядел скорее тускло-ржавым.
— Добро пожаловать на Желтую Виллу, Жозеф, — сказал отец Понс. — Отныне это твоя школа и твой дом. Здесь три типа учеников: приходящие, которые обедают у себя дома, те, кто на полупансионе и обедают здесь, и полные пансионеры, которые здесь живут. Ты будешь пансионером; я сейчас покажу тебе твою кровать и твой шкафчик.
Я размышлял об этих новых для меня различиях: приходящие, полупансионеры и пансионеры. Мне нравилось думать, что это не просто классификация, но иерархия: от порхающего туда-сюда школьника до полноценного учащегося, с полуучеником посреди. Я, таким образом, с ходу попадал в высшую категорию. Лишенный на протяжении последних дней своего «благородства», я был рад обрести это новое отличие.
В дортуаре я был совершенно очарован своим шкафом — у меня никогда в жизни не было собственного шкафа, — и, созерцая его пустые полки, я грезил о бесчисленных сокровищах, которыми мог бы их заполнить, забыв о том, что в настоящий момент я мог положить туда лишь два использованных трамвайных билета.
— А теперь я познакомлю тебя с твоим крестным. У каждого пансионера Желтой Виллы есть большой товарищ, который его защищает. Руди!
Отец Понс прокричал «Руди!» несколько раз безо всякого успеха. Воспитатели эхом повторили его зов. Затем настал черед учеников. Наконец, по истечении промежутка времени, показавшегося мне невыносимым, этот долгозванный Руди явился.
Пообещав мне «большого» товарища в покровители, отец Понс не солгал: Руди был просто бесконечным. Он был таким высоким, что казался подвешенным на шнуре, скрытом за его покатыми плечами; его руки и ноги словно болтались в пустоте, обессиленные, развинченные, а голова склонялась вперед, словно под тяжестью слишком темной, слишком густой и слишком жесткой шевелюры, которая будто дивилась самой себе. Он передвигался медленно, как бы извиняясь за свои гигантские размеры, подобно ленивому динозавру, всем своим видом говорящему: «Не бойтесь, я добрый, я ем только траву!»
— Вы меня звали, отец мой? — осведомился он мягким баском.
— Познакомься, Руди, это Жозеф, твой крестник.
— Ах нет, отец мой, это очень неудачная затея.
— Без возражений.
— Он, похоже, славный мальчик… За что ему такое?…
— Поручаю тебе показать ему школу и объяснить правила поведения.
— Мне?
— Именно тебе. Раз тебя часто наказывают, ты должен знать эти правила лучше любого другого. А со вторым звонком отведешь его в младший класс.
Отец Понс удалился. Руди смотрел на меня как на тяжеленную вязанку дров, которую ему предстояло тащить на себе. Потом он вздохнул:
— Как тебя звать?
— Жозеф Бертен. Шесть лет. Родился в Антверпене, родители умерли oт испанки.
Он возвел глаза к небесам:
— Не рассказывай по-заученному, подожди, пока тебя спросят, иначе никто не поверит.
Раздосадованный собственной оплошностью, я вспомнил уроки графини де Сюлли и желчно накинулся на Руди сам:
— А почему это ты не хочешь быть моим крестным?
— Потому что меня сглазили, я неудачник. Если в кастрюле с кашей окажется камешек, он достанется мне. Если сломается стул, то только подо мной. Если упадет самолет, то наверняка на меня. Я сам непрушник, и другим от меня непруха. В тот день, когда я родился, моего отца выгнали с работы, а мать начала плакать. Если ты оставишь мне горшок с цветком, цветок засохнет. Если возьму велик, у него лопнет шина. У меня не руки, а какой-то кошмар. Когда звезды смотрят на меня, они содрогаются, а у луны играет очко. Я вселенское бедствие, ошибка природы, катастрофа, ходячее горе луковое, настоящий шлемазл.
По мере того как он причитал, срываясь от волнения с баса на дискант и обратно, я покатывался со смеху. Когда же он закончил свои стенания, я спросил:
— Скажи, а евреи здесь есть?
Он разом напрягся:
— Евреи? На Желтой Вилле? Ни одного! Никогда! С чего ты взял?
