Александр Проханов - Политолог
— Представляете, Михаил Львович, ехал по бульварам, — «бездорожник» врезался в «вольво». Напополам. Как ездят, черти!
Стрижайло не стал поддерживать любимую тему «Дона Базилио», сунул бумажку с адресом:
— Культурная программа продолжается.
В голове шофера негромко щелкнуло, на лбу высветилась компьютерная карта Москвы и на ней, как в приборе бомбометания, обозначилась указанная в адресе точка.
Они мчались по праздничной Москве с умытыми фасадами и зеленым туманом бульваров, на которых вспыхивали клумбы алых тюльпанов. На Садовом кольце их обогнала шелестящая «аудио» с фиолетовой мигалкой и тяжеловесный, оскаленный джип сопровождения. Затормозили у белого ампирного особняка. Охрана «джипа» вывалила на тротуар, обеспечивая прикрытие важному пассажиру «аудио», которым оказался Дышлов. Энергично, важно прошествовал от машины к подъезду. Стрижайло успел разглядеть жизнелюбивое лицо с выражением властной утоленности, — многолюдное народное шествие, которое он провел по Москве, протестный митинг, во время которого его снимали телекамеры центральных каналов, лихой, на великолепных машинах, пролет по городу, в котором его знали, обожали, видели в нем народного трибуна и крупного политика.
К особняку одна за другой подкатывали фешенебельные автомобили. К подъезду шагали лидеры коммунистов, депутаты, уже без алых бантов, в предвкушении аппетитной еды.
Стрижайло прошел в особняк, где повсюду, — в вестибюле, на лестницах, на этажах, — стояла молчаливая, оснащенная рациями охрана. Очутился в просторной зале, где в достославные времена барской, задушевной Москвы собирались гости, играл клавесин, барышни и кавалеры танцевали мазурку, а теперь драгоценно, отреставрированный, сиял плафон с купидонами, блистали люстры, были расставлены широкие, без стульев, столы. Эти столы ломились от яств, поражая воображение затейливыми цветниками и клумбами, в которые были превращены лепестки нежно-алой, бело-розовой, золотисто-прозрачной рыбы, узорные ломти копченого мяса и вареных языков, пирамиды, цилиндры, усеченные конусы и спиралевидные фигуры, вырезанные из буженины и балыка, блюда с красной и черной икрой, хрустальные вазы, наполненные румяными яблоками, янтарными грушами, свисающими гроздьями фиолетового винограда. Посреди этого великолепия, напоминая небольшие, искусно высеченные скульптуры, были расставлены осетр на блюде с заостренным клювом и зубчатым позвоночником, вдоль которого струей майонеза было начертано: «1-ое мая». Жаренный глянцевитый поросенок с запекшейся кровью в ноздрях смешного и милого пятачка, стоящий на коленях, подогнув костяные копытца. Барашек, побывавший на жертвенной жаровне, с мечтательным взглядом запеченных глаз, с кроткой шеей, на которой краснела ленточка с колокольчиком. Мускулистая индейка с надменно поднятой головой, на которой красовался бумажный тюрбан, с вызывающе поднятой гузкой, увенчанной бумажным плюмажем.
Над всем витали купидоны. Сверкал фарфор, искрился хрусталь. На тележках перед угодливыми барменами стояли флаконы и бутылки, взлетали рубиновые и золотые искры, звякал подхваченный серебряными щипцами лед, плескались сочные душистые струи.
Стрижайло ликовал, разглядывая все это великолепие. Не потому, что был голоден и торопился вкусить яств. А потому, что к этим великолепным столам его привело протестное шествие, революционные песни и марши, негодующий пролетариат, орденоносные ветераны. Политология, которой он занимался, умела объяснить перетекание народной демонстрации в банкет вождей, потускнелые лампасы хромого генерала в нежно-алые ленты семги, железное лицо ненавидящего тощего парня в лоснящийся бок жареного поросенка. Стрижайло озирал рыбные и мясные скульптуры, весело придумывая для них имена. «Осетр Ленин». «Барашек Сталин». «Поросенок Хрущев». «Индейка Брежнев». Вожди, поедая вкусную плоть тотемных животных, приобщались к истории партии.
— Товарищи, прошу наполнить бокалы!.. — на правах хозяина приглашал Семиженов, властно и дружелюбно поощряя гостей.
Еще в машинах, подъезжая к особняку, вожди оппозиции скинули простецкие плащи, пролетарские куртки, отцепили красные банты. Теперь, под античными купидонами ампирной залы, они были в великолепных костюмах от «Версаче», «Сен Лорана» и «Дольче и Габбана». На сорочках от «Ферре» и «Кавалли» красовались галстуки от «Гуччи». Ноги, вольно поставленные, облекали туфли от «Альберто Гардиани» и «Пачиотти». На запястьях рук неброско сияли браслеты «Патек Филиппа» и «Роллекса». Каждое выдержанное в сдержанных тонах облачение равнялось бюджету небольшой среднерусской губернии. Подтверждали респектабельность и значимость деятелей оппозиции, которая порвала с люмпенами подворотен, истерическими старухами и остервенелыми буянами, битыми многократно в уличных потасовках. Оппозиция заседала в парламенте, имела своих губернаторов, встречалась с Президентом, выезжала на парламентские ассамблеи Европы. Она одевалась в дорогих бутиках Охотного ряда, лечилась в закрытых клиниках, строила дачи в районе Успенского шоссе, с видом на Москва-реку, по соседству с особняками видных чиновников и олигархов. Машины, на которых мчались оппозиционные лидеры в Думу, Кремль и Правительство, были изготовлены на лучших заводах Европы, Америки и Японии, их окружали фиолетовые трепещущие нимбы, за ними мощно, как черные лакированные шкафы, колыхались «джипы» охраны, им отдавали честь постовые.
— Друзья, — Семиженов держал перед грудью рубиновый бокал с французским вином из драгоценной серии «Шато Гараж», блистая цыганскими глазами, воздев черный щегольской кок над белым высоким лбом, — Я счастлив принять вас в моей скромной резиденции, которую прошу считать интеллектуальным штабом оппозиции, — он повел бокалом, заключая в окружность осетра, поросенка, индейку, щедро преподнося их гостям. — Поздравляю вас с праздником народного сопротивления, который объединил в нашем шествии тысячи и тысячи сторонников, рождая ужас власти, зависть противников.
Семиженов говорил с аффектацией, возбуждаясь от собственных слов, как если бы невидимая рука гладила ему под рубашкой грудь.
— Не секрет, что притягательность наших идей и действий во многом связана с нашим замечательным лидером, чье имя — «Дышлов» вполне может украсить борт атомного ледокола или послужить названием города-миллионника в «красном поясе» России. — Это была заготовка, которую он пронес через всю Москву и теперь использовал, как тонкий эликсир обольщения, — Именно это имя объединяет сегодня все силы оппозиции, которая, не сомневаюсь, победит на предстоящих думских выборах, — он сделал решительный жест, который накануне мог шлифовать перед зеркалом, держа пустой бокал. — Исход думских баталий предопределит выборы Президента, и нет нужды говорить, кто пойдет на выборы от нашего с вами движения, — он жарко, страстно взглянул на Дышлова, источая из бокала волну рубинового света. — Заверяю вас, моих друзей и соратников, что заключенный между нами союз соблюдаю свято. Все мое достояние, все экономическое и организационное влияние отдаю компартии. Вижу себя ее верным членом и работником. С праздником, товарищи! — он завершил тост воодушевленно, с невольным грузинским акцентом. Его лицо побледнело, черный кок отливал синевой, как оперенье грача. Он обходил собравшихся, начиная с Дышлова, чокался, заглядывал жарко в глаза, и его красные губы нервно улыбались на белом, бескровном лице.
Стрижайло восхищенно смотрел на Семиженова, как рентгенолог смотрит на черно-белый негатив с дымчатыми костями скелета, полупрозрачными вздутиями и аномалиями, притаившимися тромбами и тайными гематомами. Семиженов был понятен ему, проницаем для его лучей, прозрачен для прозорливого знания. В досье, как в истории болезни, хранились данные о происхождении его капиталов, о связях с криминальным миром и Администрацией Президента, о тайных встречах с олигархами и генералами ФСБ. Психологические характеристики аттестовали его, как истерика и неутолимого честолюбца, вероломного заговорщика и мстительного ненавистника. Его зодиакальным символом был Козерог с витыми рогами, которыми тот остервенело бодался с препятствиями. Фрейдистские комплексы питались прогрессирующей импотенцией, которую он преодолевал садистскими наклонностями и женоненавистничеством. Он ненавидел Дышлова, презирал в нем простолюдина и «деревенщину», плел интригу, мечтая занять его место в партии.
Стрижайло, делая глоток французского вина, ощутил свою тайную власть над честолюбцем. Тот двигался среди гостей, как «живая бомба». Ее можно было тут же взорвать, заляпав плафон с купидонами ошметками коммунистических лидеров.
Вторым взял слово Грибков, маленький, щуплый, с круглой головкой, в которую были вставлены бегающие вишневые глазки, некрасивые беспокойно шевелящиеся губы:
