Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт
– Ладно, ладно, успокойся, чего ты? Хрен с ним, с царём-то. Я вот что думаю – может, война из-за этого кончится? Как считаешь?
Артём пожал плечами.
– Может, и кончится, чёрт его знает. Тебе-то что… – Ему вдруг стал неинтересен этот разговор. Возбуждение прошло так же внезапно, как и накатило. – Мы за секунду войны одну копейку получаем. День прожил – восемьсот пятьдесят рублей в карман положил. Так что мне совершенно фиолетово, кончится – хорошо и не кончится – тоже зашибись.
– Это да. Но понимаешь… Домой охота. Надоело всё… Зима эта паскудная. Замёрз я. Ни разу, по-моему, ещё в тепле не спал… – Игорь сделал мечтательное лицо, возвёл глаза к небу. – Да-а… Говорят, в Африке зимы не бывает. Брешут, поди. Я знаешь чего, когда в Москву вернусь, первым делом… Нет, первым делом водки, конечно, выпью, – Игорь усмехнулся, – а вот потом, после чекушечки, налью полную ванну горячей воды и сутки вылезать не буду. Отопление, брат, великая благодать, дарованная нам господом богом!
– Ага… Философ, блин.
– А ты?
– И я. Тут не захочешь, философом станешь.
– Нет, я говорю, чего ты сделаешь, когда домой приедешь?
– А, ты про это… Не знаю. Напьюсь на хрен.
– А потом?
– Опять напьюсь… – Артём посмотрел на него. – Не знаю я, Игорь. Понимаешь, всё это так далеко, так нереально. Дом, пиво, женщины, мир. Нереально это. Реальна только война и это болото. Я ж тебе говорю, мне здесь нравится. Мне здесь интересно. Я здесь свободен. У меня здесь никаких обязательств, я здесь ни о ком не забочусь и ни за кого не отвечаю – ни за мать, ни за жену, ни за кого. Только за себя. Хочу – умру, хочу – выживу, хочу – вернусь, хочу – пропаду без вести. Как хочу, так и живу. Или умираю. Такой свободы не будет больше никогда в жизни, уж поверь мне, я уже возвращался с войны. Это сейчас домой хочется так, что мочи нет, а там… Там будет только тоска. Мелочные они все там, такие неинтересные. Думают, что живут, а жизни и не знают. Куклы…
Игорь с интересом смотрел на Артёма. Затем произнёс:
– Да… И этот человек называет меня философом. Ты слишком много думаешь о войне, земеля. Бросай это занятие. Дуракам живётся много легче. Думать вообще вредно, а здесь особенно. Свихнёшься. Хотя, ты это верно подметил, ты уже…
Он хлопнул Артёма по колену, поднялся.
– Ладно, пойду на позицию, – громким словом «позиция» Игорь называл свою ямку с водой, – надо распределить фишку на ночь. Темно-то как, а?
– Вы растяжки поставили? – Ситников очнулся от созерцания болота, повернулся к Игорю.
– Поставили.
– Где?
– Вот, по камышам, – Игорь показал рукой, – здесь сигналки поставили, а вот там, где вода, эргэдэшек навешали. Хрен пройдут.
Я люблю тебя, война.
Люблю за то, что в тебе моя юность, моя жизнь, моя смерть, моя боль и страх мой. За то, что ты меня научила, что самая паскудная жизнь в тысячу раз лучше смерти. За то, что в тебе ещё были живы Игорь, Пашка, Замполит…
В восемнадцать лет я был кинут в тебя наивным щенком и был убит на тебе. И воскрес уже столетним стариком, больным, с нарушенным иммунитетом, пустыми глазами и выжженной душой.
Ты навсегда во мне.
Мы с тобой – одно целое. Это не я и ты, это – мы. Я вижу мир твоими глазами, меряю людей твоими мерками. Для меня больше нет мира. Для меня теперь всегда война.
И я больше не могу без тебя.
В первый раз ты меня выплюнула, живого, отпустила, но я не смог один, я вернулся к тебе.
Когда-нибудь, лет через тридцать, когда русским можно будет ходить по этой земле без оружия, я снова вернусь. Приду на то место, где ползал голодным в болоте, где кормил вшей, и туда, дальше, где штурмовал Грозный, и потом на сопку, где погибли мои подаренные войной братья, упаду на колени, поглажу пропитанную нашей кровью тёплую плодородную южную почву и скажу… Что же я скажу?
Да ничего, кроме как:
– Да будь ты проклята, сука!
…Чёрная чеченская ночь непроглядным покрывалом застилала болото. Было тихо. Даже собаки на элеваторе замолчали.
Артём с Вентусом лежали на брониках, спина к спине, согревали друг друга. Холодный дождь не унимался. Сна не получалось. Под бушлат, с упрямством пятилетнего ребёнка, лез и лез холод. Десять минут бредового провала в беспамятство сменялись прыганьем и размахиванием руками.
Они очень устали. И хотя сейчас вряд ли было больше двенадцати, эта ночь уже доконала их. Многочасовое лежание в промозглом болоте, без еды, без воды, без тепла, без определённости, выжало из них последние силы. Ничего уже не хотелось, точнее, им уже было всё равно – сидеть, лежать, шевелиться… Один чёрт, всё было мокрое, холодное, паскудное, липло к телу, гнало в печёнки волны холода.
Из-за туч внезапно, без предупреждения, всем своим полным телом вышла луна. Сразу стало светло.
Они взяли броники, переползли в тень куста, спугнув стайку дремавших на ветках воробьёв.
Яркий лунный свет заливал долину. Вода отсвечивала резким серебром. Все предметы приобрели чёткость. «Странная природа какая, – подумал Артём, – только что чернота была, хоть глаза выкалывай, а луна вышла – и пожалуйста, в Алхан-Кале номера домов прочитать можно».
Нет, это точно сон. Это болото, река, камыши… Всё так отчётливо, как бывает только во сне. А он сам – мягкий, расплывчатый, нереальный… Он не должен быть здесь. Он всю жизнь был в другом месте, всю жизнь он понятия не имел, что на свете есть такая – Чечня. Он даже сейчас не уверен, что она есть, как не уверен во Владивостоке, Таиланде и островах Фиджи… У него совсем другая жизнь, в которой не стреляют, не убивают, где нет необходимости жить в болотах, есть собачатину и сдыхать от холода. И такая жизнь у него должна быть всегда. Потому что к Чечне он не имеет никакого отношения и ему глубоко по барабану эта Чечня. Потому что её нет. Потому что тут живут совсем другие люди, они говорят на другом языке, думают по-другому и по-другому дышат. И это логично. А он так же логично должен думать и дышать у себя. В природе всё логично, всё закономерно, всё, что ни делается, делается ради какого-то смысла, с какой-то целью. Зачем ему тогда быть здесь? Смысл какой, ради какого закона? Что изменится у него дома, в его нормальной жизни оттого, что он находится здесь?
На берег реки, в полукилометре от них, приглушённо урча во влажном воздухе мотором, выползла БМП. Остановилась. С неё посыпались люди, разбежались по бровке и исчезли, пропали в ночь, как и не было.
– Что за чёрт! – Артём стряхнул оцепенение, переглянулся с Вентусом, с Ситниковым. – Кто это, товарищ капитан? Может, чехи?
– Хрен его знает… Ни черта не видно, бликует. – Ситников убрал бинокль. – Не похоже вообще-то… Хотя могут быть и чехи. Дня два назад они у пятнашки как раз бэху спёрли.
– Как?
– Да как… С граника вмазали, на трактор подцепили и уволокли в горы. Как раз где-то здесь, вот в этих вот холмах.
Бэха мёртвым железом стояла на берегу. Гладкий, играющий под луной серебром ствол поблёскивал на фоне чёрного корпуса. Движения никакого не было. Люди как вымерли, пропали в этом болоте.
Иллюзию разрушил Ситников:
– Нет, это не чехи. Это пятнашка. Они здесь уже стояли. Просто позиции сменили. – Он отвернулся от болота, включил на часах подсветку. – Ладно, второй час уже. Пошли спать.
– Я здесь останусь, товарищ капитан, – Вентус кивнул на бэтэр, – там у парней место ещё есть, к ним полезу.
Ситников кивнул, поднялся и пошёл к кустам, туда, где был пехотный бэтэр и куда ушёл Игорь. Артём отправился следом.
Машина стояла на малюсенькой, чуть больше её периметра, опушке среди боярышника. Вокруг суетилась пехота, которой оказалось неприятно много. «Блин, откуда их столько? – удивился Артём. – Фишку не выставляли, что ли? …И здесь поспать не удастся».
Около распахнутого настежь бокового люка, выливавшего на полянку волны света, облокотившись на броню, стоял Игорь, матерился на солдат, поднимая очередную смену караула, фишки по-армейски:
– Давай, давай, бегом! Шаволитесь, как сонные мухи. Что, четыре часа уже и в падлу отстоять? Быстрее, а то чехи свет заметят. Прикинь, пятнадцать минут этих обмороков поднимаю, – обратился он к Артёму, – в следующий раз гранату кину, влёт выскочат у меня! Вы чего, у нас спать будете?
– А где ж ещё? Что, по-твоему, пехота немытая в бэтэре нежиться будет, а начштаба и его персональный радист всю ночь на бугорке мёрзнуть должны? И так уже яйца звенят, отморозил всё на хрен. У вас в бэтэре тепло?
– Нет, мы движок не заводим. Его сейчас ночью да по воде – за пять километров слышно будет. И соляры мало… Да ладно, нас тут много, надышим.
– А место есть?
– Найдём. У нас фишка сегодня больша-а-ая. – Он улыбнулся, пропустил вперёд Артёма и полез в люк. – Решили ночь на трое ломать, с семи до семи по четыре часа получится. Долго, зато выспаться можно. Устали люди… Под башню вон ложись, на ящики.
В машину их набилось человек двенадцать. На десантный диван с одной стороны накидали тряпья, получилась лежанка. Там разместилось четверо. Двое легли на подвешенные над диваном носилки. Ситников согнал с командирского места дремавшего там наводчика, заснул сидя. Рядом с ним захрапел водила. Кто-то лёг позади них, в углублении для брезента. Наводчик переполз на свой стульчак, примостился, положив голову на коробку КПВТ. Артём пролез мимо него под башню, стукнулся лбом о коробку с лентами, затылком о пулемёт, бушлатом зацепился за боковую турель, втиснулся в пространство между телом спящего пехотного взводного и бронёй, продавил своим весом местечко, завозился на ящиках c патронами. Ящики были навалены на попа, их острые углы резали тело сквозь бушлат, давили на рёбра. Артём поворочался, выбрал себе опору на четыре точки – один угол под плечо, один под задницу, один под колени и один под ступни, голову положил на живот парня, спавшего на месте брезента, шапку надвинул на глаза, ремень автомата намотал на руку.
