Ирвин Ялом - Проблема Спинозы
Директор говорит:
— Розенберг, пожалуйста, подождите снаружи. Нам нужно посовещаться наедине.
ГЛАВА 3. АМСТЕРДАМ, 1656 г
Йоденбреестраат[13] в сумерках перед шаббатом была запружена евреями. У каждого в руках был молитвенник и маленький бархатный мешочек с молитвенной накидкой. Все амстердамские сефарды[14] направлялись к синагоге — все, кроме одного. Заперев дверь своей лавки, Бенто постоял на пороге, долгим взглядом окинул поток собратьев-евреев, сделал глубокий вдох и нырнул в толпу, направляясь в противоположную сторону. Он избегал встречных взглядов и шептал сам себе утешения, чтобы унять уколы совести: «Никто ничего не замечает, всем все равно. Имеет значение чистая совесть, а не репутация. Я делал это уже много раз». Но мчащееся вскачь сердце было неуязвимо для жалкой шпажки логики. Тогда он попытался отгородиться от внешнего мира, погрузиться внутрь и отвлечь себя наблюдением за этой любопытной дуэлью между логикой и эмоциями — дуэлью, в которой логика всегда терпела поражение.
Когда толпа поредела, он зашагал свободнее и свернул налево, на улочку, бегущую вдоль канала Конигсграхтвест[15] по направлению к дому и учебному заведению
Франциска ван ден Эндена, экстраординарного профессора[16] латыни и классической литературы.
Хотя встреча с Якобом и Франку была событием примечательным, несколькими месяцами ранее в лавке Спинозы состоялась еще более памятная встреча — когда в нее впервые зашел Франциск ван ден Энден. По дороге Бенто развлекал себя, вспоминая ту встречу. Детали ее запечатлелись в его памяти с абсолютной ясностью.
На улице почти стемнело. Канун шаббата. Упитанный, строго одетый мужчина средних лет с повадкой, выдающей в нем человека светского, входит в его лавку и принимается осматривать товары. Бенто слишком поглощен очередной записью в своем дневнике, чтобы обратить внимание на посетителя. Наконец ван ден Энден вежливо покашливает, чтобы обозначить свое присутствие, а потом решительно, но добродушно, говорит:
— Молодой человек, вы ведь не слишком заняты, чтобы позаботиться о покупателе, не так ли?
Роняя на полуслове перо, Бенто вскакивает с места.
— Слишком занят? Едва ли, менеер[17]. Вы — первый посетитель за весь день. Прошу, простите мою невнимательность. Чем могу служить?
— Мне бы хотелось литр вина и, пожалуй, килограмм вон того сушеного изюма из нижней корзины — но это смотря сколько он стоит.
Пока Бенто кладет на одну чашу весов свинцовую гирьку, а на другую насыпает истертым деревянным совком изюм, уравновешивая чаши, Ван ден Энден добавляет:
— Но я оторвал вас от письма. Какое это приятное и необычное — нет, более чем необычное: единственное в своем роде — событие: зайти в лавку и наткнуться на молодого служащего, который столь поглощен своим ученым занятием, что даже не замечает присутствия покупателей! Будучи учителем, я обыкновенно сталкиваюсь с противоположным опытом. Мои студенты, когда я застаю их врасплох, не пишут и не размышляют, хотя им-то как раз следовало бы это делать.
— Торговля идет скверно, — поясняет Бенто. — Вот я и сижу здесь час за часом, и мне нечем заняться, кроме как думать и писать.
Посетитель указывает на дневник Спинозы, по- прежнему открытый на той странице, где осталось неоконченное предложение.
— Позвольте, я попробую угадать, что вы пишете. Дела идут скверно… несомненно, вас беспокоит судьба ваших товаров… Вы заносите в свой журнал расходы и доходы, подбиваете баланс и перечисляете возможные решения проблем. Верно?
Бенто, побагровев, торопливо переворачивает дневник вверх обложкой.
— Не стоит прятаться от меня, юноша. Я понаторел в мастерстве сыщика и умею хранить секреты. И меня тоже порой посещают запретные мысли. Более того, по профессии я — учитель риторики и, вне всякого сомнения, мог бы усовершенствовать ваши навыки в письме.
Спиноза протягивает ему дневник и спрашивает с оттенком иронии:
— Насколько хорош ваш португальский, менеер?
— Португальский! Вот тут-то вы меня и поймали, юноша. Голландский — да. Французский, английский, немецкий — да. Да — латынь и греческий. Я даже немного знаком с испанским и поверхностно — с ивритом и арамейским. Но португальский — это не про меня. Вы превосходно говорите по-голландски. Почему бы вам не писать на нем? Вы же наверняка местный уроженец?
— Да. Мой отец эмигрировал из Португалии еще ребенком. И хотя я пользуюсь голландским в своих коммерческих сделках, в письме на этом языке я не силен. Иногда еще пишу на испанском. И в совершенстве знаю иврит.
— Всегда мечтал прочесть Священное Писание на его родном языке! К несчастью, у иезуитов я смог получить весьма скудную подготовку в иврите… Но вы еще не ответили на мой вопрос по поводу того, что вы пишете.
— Ваше умозаключение о подведении баланса и улучшении продаж основано, как я понимаю, на моем замечании о том, что торговля идет со скрипом? Логичный дедуктивный вывод — но в данном случае совершенно неверный. Мои мысли редко задерживаются на делах, и я никогда не пишу о них.
— О, так, значит, я ошибся! Но прежде чем мы вернемся к теме ваших писаний, прошу, позвольте мне одно маленькое отступление, педагогический комментарий — привычка, что поделать. Ваше употребление слова «дедуктивный» неверно. Процесс логического построения на основе конкретных наблюдений, дабы вывести из них рациональное умозаключение; иными словами, построение теории на разрозненных фактах — это индукция. А дедукция начинается с теории а priori[18] и выстраивает логическую цепочку вниз, к ряду умозаключений.
Мысленно отметив задумчивый, а возможно — и благодарный кивок Спинозы, ван ден Энден продолжает:
— Если это не деловые заметки, юноша, то что же такое вы пишете?
— Просто то, что вижу из окна своей лавки.
Ван ден Энден поворачивается, проследив за взглядом Бенто, устремленным на людную улицу.
— Глядите: все пребывают в движении. Суетятся, бегают взад-вперед целый день, всю жизнь. Ради какой цели? Ради богатства? Славы? Радостей плоти? Безусловно, все эти цели представляют собою тупики.
— Почему же?
Бенто уже сказал все, что хотел сказать, но вопрос покупателя придает ему храбрости, и он продолжает:
— Такие цели обладают способностью к самовоспроизводству. Всякий раз, как цель достигнута, она лишь множит дополнительные потребности. А значит — еще больше суеты, больше стремлений, и так ad infinitum[19]. Путь к непреходящему счастью должен лежать где-то в иной области. Вот о чем я думаю и пишу.
Бенто густо краснеет. Никогда прежде он ни с кем не делился такими мыслями.
Черты посетителя выражают живейшую заинтересованность. Он откладывает в сторону свою сумку с покупками и вглядывается в лицо Бенто…
Вот это был момент — всем моментам момент! Бенто любил это воспоминание, этот изумленный взгляд, это новое, иное любопытство и уважение, отразившиеся на лице незнакомца. И какого незнакомца! Посланца огромного внешнего, нееврейского мира. Человека значительного. Оказалось, от этого воспоминания не так-то просто отделаться. Бенто воображал эту сцену по второму, а бывало — и по третьему, и по четвертому разу. И как только она всплывала перед его глазами, на них наворачивались слезы. Профессор, изысканный, светский человек проявил к нему интерес, воспринял его всерьез, возможно, подумал: «Вот выдающийся юноша!»
Бенто с усилием оторвался от своего «звездного часа» и продолжал вспоминать их первую встречу.
Посетитель не отстает:
— Вы говорите, что непреходящее счастье заключается в чем-то другом. Расскажите мне об этом «другом».
— Я знаю только, что оно заключается не в бренных вещах. Оно кроется не вовне, а внутри. Это душа определяет, что внушает человеку страх, что ничего не стоит, что желанно, что ценно — и следовательно, душу, и только душу следует изменять.
— Как ваше имя, юноша?
— Бенто Спиноза. На иврите меня зовут Барухом.
— А по-латыни ваше имя — Бенедикт… Прекрасное, благословенное имя! Я — Франциск ван ден Энден. Руковожу Академией классического образования. Спиноза, говорите вы… хмм, от латинского spina и spinosus, что соответственно означает «шип» или «полный терниев».
— D'espinhosa по-португальски, — говорит Бенто, кивая, — «из места, заросшего терновником».
— Да, вопросы, коими вы задаетесь, вполне могут воткнуть пару шипов в неудобное место ортодоксальным наставникам-доктринерам! — губы ван ден Эндена изгибаются в озорной усмешке. — Признайтесь-ка мне, юноша, случалось вам быть колючкой в седалище своих учителей?
Бенто ухмыляется в ответ:
