Виктория Токарева - Рассказы и повести (сборник)
Наташа сидела ни низкой табуретке посреди кухни и не знала, что делать.
Она окончила консерваторию, умела петь с листа и писать с голоса, могла услышать любой самый низкий звук в любом аккорде. А здесь, на Иркиной кухне, она чувствовала, что это никому не надо и она не в состоянии поменять все то, что она может, на то, чего не может.
Наконец отворилась дверь, и вошел настоящий мужчина, строитель лучшей жизни.
Наташа успела заметить, что рубашка у него белая и некрахмальная, лежит мягко… Волосы русые, растут просто, а лицо неподвижно, будто замерзло, и на нем замерзло обиженное выражение.
— Знакомьтесь, — сказала Ирка.
— Толя, — строитель протянул руку.
— Наташа, — она пожала его жесткие пальцы и посмотрела на Ирку.
— Садитесь, — непринужденно руководила Ирка.
Толя сел и прочно замолчал. Иногда он поднимал глаза на стену, а со стены переводил на потолок.
— Скажите, — начала Ирка, — вы действительно плавали в Бабельмандебском проливе?
— Ну, плавал, — не сразу ответил Толя.
— А как, как, как? — обрадовалась Ирка.
Толя очень долго молчал, потом сказал:
— В скафандре.
— А зачем? — тихо удивилась Наташа.
— А надо было… — недовольно сказал Толя.
— И на медведя ходили? — Ирка не давала беседе обмелеть.
— Ну, ходил…
— А как вы ходили?
Ирке надо было подтвердить, что в ее доме настоящий мужчина.
— С ружьем, — сказал Толя.
— Страшно было? — тихо поинтересовалась Наташа.
— Не помню. Я давно ходил.
Ирка тем временем подала кофе.
— Я коньяк принес, — сказал строитель, — на лестнице поставил.
— Почему на лестнице? — Ирка подняла брови.
— Не знаю, — сказал строитель, и Наташа поняла, что он постеснялся.
Ирка вышла на лестничную площадку и увидела возле своей двери бутылку.
— Могли стащить, — объяснила она, вернувшись.
— Ага… — беспечно сказал строитель.
— А вы есть хотите? — тихо спросила Наташа.
— Ужас! — сказал Толя, и всем стало весело.
Когда половина бутылки была выпита. Толя первый раз посмотрел на Наташу и сказал:
— Вчера попал в одну компанию, там такая девочка была… И парень с ней в кожаных штанах. Вам бы он не понравился.
— Почему? — спросила Наташа.
— Потому, что вы серьезная.
«Как раз понравился бы», — подумала Наташа, но ничего не сказала.
— Ну, ну… — Ирка обрадовалась, что Толя заговорил.
— Он пижонить начал, говорит: в каждом человеке девяносто процентов этого… Ну, сами понимаете.
— Чего? — не поняла Ирка.
— Дерьма. А я ему говорю: «Ты не распространяй свое содержание на других».
Толя замолчал. Наташа поняла, что он обижен и переживает.
— Не обращайте внимания, — сказала она.
— Да вообще-то, конечно, — согласился Толя.
— Вы где живете?
— Нигде.
— Как это «нигде»?
— Очень просто. Плаваю — и все.
— А дом-то у вас есть?
— Был, а теперь нет. Давайте выпьем.
Все подняли рюмки.
— Жена сказала: «Надоел ты мне». Я и ушел.
— Жалко было? — спросила Ирка.
— Чего?
— Жену.
— Жалко. — Толя прищурился. — До слез жалко. Однажды ночью просыпаюсь и плачу. Слезы текут, ничего поделать не могу. Думаю: господи, да я ли это…
Все замолчали, думая о своей жизни, и только Ирка не умела думать о себе.
— Неужели никак нельзя было? — она посмотрела на Толю.
— Наверное, нельзя. Я без жены еще как-то проживу. А без своей работы — нет.
— Понятно, — сказала Наташа. Ей это было понятно.
Ирка включила приемник. Заиграл симфонический оркестр.
У Толи глаза были голубые, а волосы русые. За его спиной висела занавеска, а за занавеской лежал город — далеко, во все стороны. А после города кончались дороги и начинались поля и деревни, потом другие города.
Наташа вдруг кожей ощутила это все: расстояние и бесконечность.
— Так-то ничего бы, — сказал Толя, — плохо только, писем нет. Когда на корабль письма приходят, как будто веревка от земли протягивается. Не утонешь, ни фига с тобой не сделается. А когда писем нет…
— Хотите я вам напишу? — предложила Наташа.
Толя промолчал. Ему не нужны были Наташины письма. Вот если бы написала жена или в крайнем случае девочка — приятельница парня в кожаных штанах.
Толя многое умел: ходить на медведя, опуститься на дно в скафандре. Он умел интересно жить, но не умел интересно рассказать об этом. И не в силах был поменять то, что он может, на то, чего не может.
— Ничего, — сказала Ирка, — все будет хорошо.
Ей хотелось, чтобы у всех было все хорошо.
Соседская девочка собиралась в детский сад. Она вытаскивала на середину комнаты все свои игрушки и разговаривала с ними. Слов было не разобрать, но звук голоса и интонации доносились четко. Дом был блочный, слышимость хорошая.
Наташа лежала с открытыми глазами, слушала девочку и думала о себе. О том, как три года назад Игорь сделал предложение, она согласилась в ту же секунду, потому что Игорь был не халтурщик — они много бы переделали в жизни хороших дел. А на другой день он позвонил, извинился и сказал, что передумал.
— Не сердишься? — спросил он.
— Да ну, что ты… — сказала Наташа. — Конечно, нет…
Говорят: война… А бывает, что и в нормальной жизни, среди гостей и веселья, все может кончиться одним телефонным звонком.
— Сни-ми-и! — кричала сверху девочка. Ей что-то надевали, а она протестовала.
В комнату из кухни вошла Наташина мама. Она работала медсестрой в больнице, любила тяжелобольных и презирала тех, кто болел несерьезно. Она любила людей, которым была необходима.
Мать послушала, как кричит сверху девочка, и сказала:
— Господи, всю нервную систему ребенку расшатали…
— Если бы у нее была своя внучка, она ни за что не шатала бы ее систему, а жила только ее интересами.
— Мам, — сказала Наташа, — хочешь я ребенка рожу?
— От кого?
— От меня.
— Идиотка! — сказала мать.
— Ну что ты ругаешься, я же только спрашиваю.
Зазвонил будильник, отпирая новый день.
Училище размещалось в старом особняке. Раньше в этом особняке жил обедневший дворянин. Комнаты были тесные, лестница косая. Наташа любила эти комнаты и лестницу, коричневую дверь с тугой и ржавой пружиной, тесноту и пестроту звуков.
В самой большой комнате, которую дворянин прежде называл «залой», а теперь все звали «залом», занимался хор.
Здесь все как обычно: та же декорация, сорок стульев, рояль. Те же персонажи — 40 студентов, концертмейстер Петя. Концертмейстер — профессия не видная. Например, по радио объявляют: «Исполняет Лемешев, аккомпанирует Берта Козель». Лемешева знают все, а Берту Козель не знает никто, хотя объявляют их вместе.
В консерватории Петя учился тремя курсами старше, его звали «членистоногий». Было впечатление, что у Пети на каждой руке по два локтя и на каждой ноге по два колена и что он весь может сложиться как складной метр. Сразу после звонка отворяется дверь и появляется следующее действующее лицо — декан Клавдия Ивановна, за глаза — «та штучка». Она окончила университет, к музыке никакого отношения не имеет, не может отличить басового ключа от скрипичного. Осуществляет общее руководство.
Принцип ее руководства состоит в том, что раз или два раза в год она выгоняет какого-нибудь отстающего и неуспевающего. Раз или два раза в год под косой лестницей бьется обалдевшая от рыданий жертва, а вокруг тесным кольцом в скорбном и напряженном молчании стоят друзья-однокурсники, и каждый предчувствует на этом месте себя.
Сейчас «та штучка» вошла и села возле дверей на свободный стул. Студенты и студентки выпрямили позвоночники, как солдаты на смотру.
Наташа не обернулась. Пусть декан беспокоится, и царственно откидывает голову, и изобретает принципы. А она — дирижер. Ей нужны только руки, чтобы было чем махать, и хор, чтобы было кому махать. И хорошая песня больше ничего. А посторонние в зале не мешают. К посторонним, равно как и к публике, дирижер стоит спиной.
— «Эх, уж как пал туман», — сказала Наташа и движением руки подняла хор.
Она внимательно смотрит на первые сопрано, потом на вторые. Идет от одного лица к другому. Это называется — собрать внимание. Но Наташа ничьего внимания не собирает. Слушает сосредоточенно: ждет, когда задрожит в груди поющая точка. Потом эта точка вспыхивает и заливает все, что есть за ребрами, — сердце и легкие. И когда сердце сокращается, то вместе с кровью посылает по телу вдохновение. Наташа до самых кончиков пальцев наполняется им, и становится безразличным все, что не имеет отношения к песне.
Наташа качнула в воздухе кистью, давая дыхание. Петя поставил первый аккорд. Сопрано послушали и вдохнули, широко и светло запели:
Эх, уж как пал туман на поле чистое-э…
Она потянула звук, выкинув вперед руку, будто держа что-то тяжелое в развернутой ладони. Потом обернулась к альтам.
