Григорий Ряжский - Дом образцового содержания
– Здравствуйте, Танюша, я Роза Марковна, очень, очень приятно. Как вы к сладкому относитесь? С чаем будете?
– Спасибо, Роза Марковна, с удовольствием буду, и чай тоже, конечно. – Таню слегка отпустило, и она уже без особой опаски взглянула на мать Бориса.
– Благодарить, дитя мое, после будете… – Мирская снова задержала взгляд на девчонке, нутром ощущая, что обратной дороги уже не будет, – …когда отведаете моего сладкого.
Чему в этот момент теперь радоваться следовало больше – сладкому или Борису Мирскому, Таня понимала с трудом. Сладкое означало в скором времени жизнь на законных основаниях в двухэтажной квартире в Трехпрудном и обеспеченный отныне допуск к рукодельному десертному свекровиному столу, включая вкуснейшие ушиимана, медовый лакэх, убойный хоменташен. Все на тарелочках, узкие затейливые вилки с вензелечками, салфеточки, скатерть, опять же: накрахмаленный низ, а по краю кружево пущено, завихренное, острое на ощупь, упругое на край и твердое на уголок Ну и, кроме всего, вынесенный отдельно от остального – настоящий четырнадцатислойный «наполеон», изготовленный безошибочной Розой согласно фамильному рецепту Дворкиных. Сладкое означало устройство всей будущей жизни в надежной паре с кандидатом наук, сыном академика с громкой фамилией. И наконец, сладкое означало собственный переход в материнство под покров заботливой родни – нерусской, но зато вполне доброжелательной.
Незначительно, правда, портило идиллическую картину предстоящей гармонии отсутствие героической внешности у мужа: чуть приспущенный, рыхловатый, хотя и беззлобный нос, невысокий, в академика, рост, довольно развитая близорукость и обилие жестких волос по всей поверхности мягкого тела. Зато ума был Боренька необыкновенного. Ума и трудового рабочего таланта.
Они познакомились в библиотеке, когда, еще в бытность свою аспирантом, Борис Мирский явился к ней то ли за справочником каким-то, то ли за специальным словарем. На ней была свежая завивка после ночных бигуди, но кудрявый результат не радовал, потому что в целом тот день отмечен был дурным настроением от затянувшегося отсутствия к ней мужского посетительского внимания. Внимание это не то чтобы не подоспело тогда к обеденному сроку – по правильному счету оно не возникало ни разу, отсчитывая с даты окончания Библиотечного института.
Работники на выдаче и коллекторе, кроме пары грузчиков, принадлежали к одному с Таней полу, а приходящий мужской контингент, как правило, состоял или же из занятых собственным ученьем умников или из благодушных милых стариков, среди которых пару раз проскальзывали и весьма активные.
Шло время, незаметно целый год отшелестел карточками и пыльными корешками справочников и словарей и мало чего в Таниной работе поменялось: пришла – ушла, выдала – приняла, спасибо – до свидания – пустой выходной.
Ко второму году выдачи и картотеки Таня почти что вызрела и уже вроде решилась уступить намеку одного из подержанных ухажеров-читателей, несмотря на его почти предсмертные сорок лет и три года. Путного, однако, ничего из этого не вышло. Не успев начаться, история окончилась пощечиной, растянутым у вязаной кофты лифом, зацепом на чулке и полным разочарованием в пользе необдуманных поступков. И вообще, как этот самый читатель мог представить себе такое, как мысль подобную мог допустить о том, что она, Таня, девушка из порядочной трудящейся семьи подмосковной учительницы младших классов и убитого на войне офицера-артиллериста Петра Кулькова, начнет, преодолев в себе воспитание и неприступность, вступать с ним или же с кем угодно другим в сокровенную близость? Вот так, сразу – взять и вступить!
Между тем подоспел, наконец, поступок умственно продуманный. Совершен он был навстречу усилию другого кандидата на Танины фальшивые кудряшки в лице непосредственного начальника книг и справочников, директора библиотеки, Юлия Соломоновича Аронсона. Тот, в отличие от предыдущего неудачника, действовал продуманно и внятно. Поначалу он просто с интересом наблюдал картину того, как не налаживается у пугливой сотрудницы личная жизнь, несмотря на юный возраст и волнительные завитки на светлой голове. Затем неожиданно для себя, откинув тихость Танину и вечно скромный ее наряд, высмотрел-таки у нее подходящую фигуристость, которую наряд этот успешно перекрывал мешковатостью форм и неброским цветом. И, уже окончательно прикинув, твердо решил, что дело, хотя и пожилое, но выгорит и того стоит. Это было второе по счету покушение на библиотекаршину невинность, и на этот раз оно удалось.
Для начала директор сорганизовал легкое повышение Тани по службе – хоть и малое, но приятное. Зарплаты ей это не прибавило, но само по себе перемещение внутри одной и той же служебной обязанности имело признак почетной доверительности к ней начальства, что было лестным и немного странным при отсутствии каких-либо трудовых заслуг. Одновременно должность вменяла и новую ответственность – материальную. За книжные поступления необходимо было расписаться и далее регулярно сверять наличие списочного фонда с фактом.
Первая же сверка показала отсутствие половины последнего поступления, что означало одно – есть реальный расхититель либо имеется любой другой злой умысел, и, возможно, при участии материально ответственного лица.
В то, что это произошло с ней и именно таким образом, Таня еще очень долго не могла поверить, потому что когда Юлий Соломонович вызвал ее для сурового разговора в небольшой свой кабинетик, один на один, по окончании трудового дня и сообщил о серьезнейшем недочете библиотечного фонда и грозящих Тане последствиях, страх, обуявший ее, был настолько сильнее вкрадчивых уговоров Аронсона все исправить, – …если только чуть-чуть, девочка, самую малость, не до конца, не до самого, ты и не почувствуешь ничего, кроме нежности… да и чего там можно от старика особенно почувствовать, кроме ласкового слова, отцовской заботы, да и от тюрьмы спасения, разве что, да?..
Интересным оказалось то, на что никак не могла рассчитывать запуганная и задуренная Татьяна, согласившаяся в силу преступного обстоятельства, заложницей которого стала, пойти на связь со спасителем – он же начальник и шестидесятилетний старикан. Так вот, не рассчитывала Таня увидеть такую вовсе нестарческую и не по возрасту неуемную могучесть Юлия Соломоновича, каковая, словно черт из коробочки, обнаружилась в том самом книжном кабинете.
Это потом уже она сообразила, как все у Аронсона было выверено и расставлено по местам: кожаное кресло с мягкой спинкой было выдвинуто ближе к центру помещения, чтоб удобно было упираться руками в подлокотники, не бодая при этом склоненной головой портрет усатого вождя. Тут же находилась неуместная в кабинете двухъярусная приступочка для регулировки удовольствия по высоте и углу отпускаемого греха. И наконец, схороненная в углу оттоманка, тоже мягкая на ощупь и тоже порой потребно разнообразящая утеху библиотечного божка.
Ну а самым занимательным было другое обстоятельство, и оно стало куда важней предыдущего. Дело оказалось таким, что ужаса-то не произошло, а вышло наоборот, несмотря на ненавистную прежде мужскую стариковость. Получилось, что Тане все это понравилось, вся история греховной уступки, – так же, как и весь процесс целиком, от начала до финала и от финала до следующего кабинетного раза. Понравилось по большому, по главному счету, если откинуть первую женскую кровь – настоящую, а не регулярную девичью – и постараться забыть про слезы, основанные на теперь уже бывшем страхе пойти под суд за растрату или как там это назвать…
Тем же вечером, пока добиралась к себе в подмосковную Балашиху, думала, что, вероятней всего, она поступила не вполне обдуманно, когда первого читательского кандидата грубо так от себя отвела, невозвратно отпихнула для дальнейших ухаживаний, а теперь-то тот отвергнутый совсем иначе смотреться мог – навроде сына Юлия Соломоновича, если брать по возрасту. И вовсе не лысый старик-еврей, а тот самый мужчина, который всего лишь немного поспешил, мог бы занимать теперь его место.
Второе их соединение имело место через неделю – после того, как Юлий Соломонович дал Тане срок успокоиться и окончательно смириться с неизбежностью своего нового положения. Однако она не то чтобы не смирилась, она определенно решила, что такое положение дел даже верней прежнего, поскольку так или иначе ослабляет болезненное чувство невостребованности ее девичьего начала мужской частью населения. Такое дело, что произошло, наоборот, будоражит воображение и означает наличие настоящей женской тайны, которой раньше у нее не было никогда, даже в совсем далеком прошлом.
Этот второй случай совокупления в закоулке книжного храма скорым уже не был, а протекал основательно, с расстановкой, с мягкой кресельной спинкой, верхом приступочки и податливой оттоманкой наготове. Результатом стал первый Танин оргазм, усиленный хитрыми приспособлениями неудобного кабинета и усугубленный возрастной разницей почти в сорок лет. И еще был немалый плюс: можно было продолжать ровно так же сдержанно одеваться, точно так же, как и раньше, не применять на себя косметических приправ и похожим образом, как и прежде, пытаться дождаться и добыть того мужчину, кто составил бы ее счастье или, в крайнем случае, уверенно притянул бы неустойчивую ее лодчонку к надежному, твердому берегу.
