Григорий Канович - Бедный Ротшильд

— Если дело дойдет до того, что красные выгонят нас из храма, который их местный начальник, заместитель бургомистра Иткис, называет не иначе, как “гнездо мракобесия”, ты не побоишься приютить у себя свитки Торы? Сорок с лишним лет я носил их на руках, как своих любимых детей. Надеюсь, баню обыскивать не будут.

Бедный Ротшильд в знак согласия несколько раз тряханул своей растрепанной чуприной.

— Я знаю — на тебя можно положиться. — Рабби Гилель снова помолчал, словно в этом молчании черпал упорство и силу. — Как хорошо, что ты меня и несчастного реб Залмана не послушался — никуда отсюда не уехал. Поехал бы за счастьем к родственникам-неродственникам, а угодил бы по дороге прямо в беду. Немцы хозяйничают в Варшаве. Немцам уже сдался Париж. Видно, всех тамошних богатеев-Ротшильдов там уже и в помине нет. Может, сели в свой самолет, погрузили все свое добро и вовремя махнули к своим родичам в Америку. А может, не успели, и немцы их… — Он выразительно провел своей пастырской рукой по шее. — Ведь от смерти никакими деньгами не откупишься. Красные, конечно, безбожники и негодяи, ничего хорошего и от них не дождешься, но они, слава тебе, Господи, пока евреев не убивают.

— А за что они господина аптекаря упекли в Сибирь? Чем он перед ними провинился? Тем, что продавал их женам французские духи и мази без скидки?

— В чем провинился? А в том, что мечтал хотя бы на старости лет поменять всех своих прежних покупателей — литовцев, русских, поляков — на одних евреев и закончить свою жизнь не в Литве, не в России, а на Святой земле, — сказал Ицику его наставник. — Я этого его желания никогда не одобрял. Я всегда хотел дожить свой век и умереть тут, в синагоге, на Кирпичной улице.

— И мне бы хотелось прожить все мои годы тут… над рекой… под этими густыми липами, под эти перепевы птиц по утрам. Другой святой земли мне не надо. Для меня, рабби, вокруг бани вся земля святая.

Рабби Гилель натужно рассмеялся. Что с неотесанного парня возьмешь?

— Ты меня не понял. Да ладно. Заболтались мы с тобой. Пора возвращаться на Кирпичную. А мне страшно — вдруг там все заколочено? Плохо, очень плохо, когда дышишь страхом, а не воздухом. Так долго не протянешь, — признался рабби Гилель, нахлобучил на ермолку шляпу и вышел.

В следующую пятницу он почему-то не пришел, и Бедного Ротшильда охватило беспокойство. Заперев баню, Ицик отправился в синагогу.

Старик сидел в пустом зальце, на передней скамье и страстно молился.

— Садись! Вместе помолимся. Может, одного из нас Господь Бог все-таки услышит. — Рабби Гилель подождал, пока Бедный Ротшильд зашевелит губами, и продолжал: — У меня такое чувство, будто на всех нас скоро обрушится большая беда. Ибо недаром сказано у мудреца: кто спешит преждевременно и напрасно радоваться, тот раньше всех заголосит от горя.

Бедный Ротшильд не знал, кого в своих предсказаниях рабби Гилель имел в виду, но не перечил ему. Да и как перечить мудрецу, если своим заурядным умом ты не можешь постичь всей глубины его мудрости?

Но рабби Гилель оказался пророком — беда и впрямь нагрянула.

Тихим воскресным утром началась война.

Два дня на другом берегу реки, не умолкая ни на минуту, грохотала канонада и, поднимая клубы пыли, рвались тяжеловесные снаряды. Видно, расположенные на подступах к местечку части, в которые входил и взвод боровичка-еврея из Белоруссии Аркадия Шульмана, держали там оборону против наступающих немцев.

К вечеру грохот утих, и к бане подтянулись потрепанные в бою остатки взвода во главе с его командиром.

Не переставая обливать себя холодной водой и отплевываясь кровью, он попросил у Игоря-Ицика чистое полотенце, разрезал его штыком, перевязал раненную руку и перед тем, как попрощаться, прохрипел:

— Какими же мы были олухами! С кем ручкались и миловались? С берлинскими волчарами!

Он смотрел на Бедного Ротшильда затравленными глазами и, облизывая шершавым языком потрескавшиеся от жажды и злости губы, на ломаном идише повторял:

— Если хочешь еще в жизни когда-нибудь попариться в баньке, бросай все и уходи с нами! Кого-кого, а Ротшильдов и всяких там Шульманов они по головке не погладят.

На рассвете, не дожидаясь, когда противник наладит переправу и переберется через реку, красноармейцы и их командир Аркадий Шульман покинули местечко.

После их ухода наступила какая-то грозная, удушающая тишина, которую вдруг взорвал победоносный рев мотоциклов.

Размахивая шлемами и флягами, немцы беспрепятственно двигались к местечку.

Первым, о ком Ицик подумал, был рабби Гилель. Теперь уже точно закроют синагогу, в которой он сорок с лишним лет верой и правдой служил Господу Богу и людям; теперь уже точно сожгут эти свитки Торы, которые он носил на руках, как собственных детей; теперь уже точно, одевшись в отрепье, он не соберет у входа молельни ни гроша для нищего Авнера и уже никого не соблазнит родством с кем-нибудь из богачей в Париже и Лондоне. Бедному Ротшильду хотелось бежать ему на помощь, но что-то его удерживало. Страх ли, расчет ли? Наверно, и то, и другое. Что он, безоружный, беспомощный, может противопоставить этой огромной, пышущей ненавистью силе? Деревянную шайку? Березовый веник? Пар?

Почему, терзал он себя непраздным вопросом, Господь Бог устроил так, что там, где богатые, там непременно и нищие, там, где свои, там обязательно и чужие, там, где сильные, там по Его воле и слабые? Разве Он не мог всех одинаково оделить и породнить, чтобы всюду были одни богатые, одни сильные и чтобы во всех странах все — литовцы и русские, немцы и евреи, французы и англичане — были не дальними, а близкими родственниками? Создатель, если Он и впрямь существует, должен бы одарить мир таким чудом, и тогда, может быть, на свете никогда не было бы и никакой розни и никакой вражды между тем, кого Он для родства создал.

Бедный Ротшильд нисколько не удивился, когда вечером того же треснувшего, как стекло от орудийного грохота, дня во двор бани вкатили победные мотоциклы с колясками, груженные какими-то узлами. Еще аптекарь Залман Амстердамский рассказывал, что немцы в каждом городе и в каждом местечке сгоняют всех евреев в одно место, выводят за город и расстреливает. Вот, наверно, настал и его черед.

— Bist du hier der Hausherr? (Ты здесь хозяин?) — спросил у Ицика розовощекий, с пухлыми девичьими губами немец, видно, ефрейтор, явно гордившийся своим чином.

— Их, — сказал на идише банщик, напуганный и сбитый с толку неожиданным появлением немцев.

— Wie heisst du? (Как тебя зовут?)

— Ицик.

— Familienname? (Фамилия?)

Ицик замешкался. Он не понимал, зачем им понадобились все эти ненужные подробности, ведь у них для всех евреев только одна обвинительная фамилия — юде, но без колебания, чуть ли не с гордостью ответил:

— Ротшильд!

— Habt ihr gehoert, Leute? (Слышали, ребята?) — задорно обратился немец к своим сослуживцам. — Direkt phantastisch! Holt nun aus euren Buendeln die Waeschе heraus, die ihr mitgenommen habt! Herr Rotsсhild persoenlich fuer uns, deutsche Soldaten, den Dampfbad heizen. Wir werden uns im Dampfbad zur Genuege amuesieren, damit wir den Staub der verflixten litauschen Strassen loswerden. (Это просто невероятно! А ну-ка доставайте из своих узлов сменное белье! Герр Ротшильд, сам герр Ротшильд нам, немецким солдатам, баню натопит, и мы смоем с себя пыль этих проклятых литовских дорог.)

Ицик был уверен в том, что после того, как солдаты смоют с себя боевую пыль треклятых литовских дорог, они выведут его в густой ельничек за банькой и в знак благодарности за горячий пар весело пристрелят.

— Beeile dich! Von diesem Staedtchen muessen wir bis nach Moskau noch eine ganze Strecke trampeln! (Поторопись! Нам еще от вашего местечка до Москвы топать и топать!) — сказал с дружелюбной, словно приклеенной к розовым щекам улыбкой ефрейтор.

— Я только воды принесу… Воды нужно много… Какая баня без воды? Он вассер из а бод нит кейн бод, — закончил он на идише.

— Ja, ja, herr Rotsсhild! Eine Dampfbad ohne Wasser ist doch keinen Groschen wert! (Да, да, герр Ротшильд! Баня без воды и гроша не стоит!) — хором согласились победители.

Бедный Ротшильд снял с гвоздя коромысло, поддел ведра, перекинул через плечо и зашагал к реке.

Вилия, как и время, спокойно текла в вечность, и ее струи переливались в сумерках расплавленным серебром.

Где-то над лесом жалобно прокричала заблудившаяся птица, и Бедный Ротшильд взглядом благословил ее полет.

Ицик зачерпнул полные ведра воды, поправил сползавшее коромысло, но не повернул ни к родной хате, где просвиристело его безмятежное детство и пролетела юность; ни к деревянной баньке, где со сменным бельем его ждали немцы, измотанные треклятыми литовскими дорогами, а вошел с полными ведрами в реку, в ее тихий и загадочный поток.

Он входил в нее все глубже и глубже, не сбрасывая с плеч коромысла и медленно приближаясь к стремнине,

пока любезный сердцу звездный небосвод-родственник во всю ширь не распластался над ним;

пока не сомкнулись над ним переливающиеся расплавленным серебром воды-родственники;