Николай Переяслов - Он где-то рядом

И я почувствовал, как в душе моей отчетливо шевельнулось еще непонятное мне чувство утраты…

Глава пятая

ПЕРВЫЕ СТРАННОСТИ

…А потом мы стали встречаться с ним каждое лето. Иногда, правда, я почти тут же уезжал к бабушке на Украину и нам почти не удавалось пообщаться, но бывало, что отпуск отцу давали только зимой, и тогда мы никуда не ехали, а были все лето в городе. Я тащил Вовку на Москву-реку и пытался приобщить его к рыбной ловле, но он содрогался не только при виде бьющейся на крючке рыбешки, но и при созерцании нанизываемого мной на крючок извивающегося червяка.

— Он же живой! — шептал он и на глаза выкатывались такие искренние слёзы, будто это не бесчувственному червяку, а ему лично впивалось под ребра зазубренное острие рыболовного крючка.

Наши встречи прекратились в конце восьмого класса, когда у него неожиданно умерла еще в общем-то молодая мать. Помню, я сидел в тот день в Анькиной комнате, где у нас хранились книги, и делал уроки — нам было задано домашнее сочинение на тему «Народ и родина в поэме Н. В. Гоголя „Мёртвые души“», и я как раз передирал из учебника фразу о том, как «неограниченная власть над крестьянами коробочек и плюшкиных калечит живую душу народа, обрекая его на невежество и нищету…»

Хлопнула входная дверь и в квартире послышался голос возвратившегося с работы отца.

— А что это там народ толпится возле первого подъезда? — крикнул он, пуская воду в ванной. — Умер кто-то?

— Мария, Иванова… Ты йийи хорошо знав?

— Да встречал иногда во дворе…

— Мальчик остався, Колин ровэснык. Правда, вин дэсь у Сибири живэ, у дядькы, а сюды тикы на каникулы прыйизжае.

— Я думал, она вообще — старая дева.

— Та кажуть, шо она хоть и родыла свого Вовку, а була, — мама понизила голос и что-то произнесла отцу на ухо шёпотом.

Он громко рассмеялся.

— Ну, вы эти свои бабские сказочки оставьте для кого-нибудь другого! Что ж ей его — ветром надуло?..

Я услышал, как мама зашикала на него, и отец тоже начал говорить тише, так что мне не осталось ничего другого, как возвратиться к представляющим в гоголевской поэме народ образам Петрушки и Селифана.

Вовка заканчивал восьмой класс и на похороны матери приехать не смог, зато в начале лета я получил от него письмо — и это, если не ошибаюсь, было первое в моей жизни письмо, пришедшее по почте на моё имя. Даже Анька еще не получала ни от кого писем, хотя и была на целых два года старше меня!..

Разорвав конверт, я обнаружил в нем небольшой лист бумаги с ровно написанными строчками. Вовка писал, что до окончания десятилетки приехать в Москву не сможет, но после получения аттестата зрелости приедет поступать в институт. И кроме того, он остаётся хозяином материнской квартиры, так что, независимо от результатов вступительных экзаменов, мы потом будем опять жить по соседству. А пока он на всё лето уезжает с дядей в геологическую партию на речку Олёкму, где будет работать маршрутным рабочим. И ниже был написан адрес, куда ему можно было переслать ответ.

Попросив у матери конверт, я тут же написал ему полуторастраничный отчёт о том, как я сдал школьные экзамены и чем занимаюсь сейчас. Так началась наша двухлетняя, продлившаяся до самого его возвращения в Москву, переписка. Я писал ему о том, как провожал вечером Ленку и мне за это набили морду, как мы с ребятами пили вино в нашем дворе, как по вечерам прыгаем в парке через забор на летнюю танцплощадку, и всё такое прочее, а в ответ получал какие-то непонятные и скучноватые письма о том, что вот, мол, геологов сегодня призывают как можно скорее открывать подземные клады, а настоящие клады лежат совсем даже и не в земле, а в людских душах, но государству они нужны гораздо меньше, чем месторождения урана или золота… Я писал ему про то, как я провожал Нинку, как мы целовались в подъезде и на нас наткнулся её возвращающийся со второй смены отец, а он присылал мне толстые послания, в которых рассказывал, как нынешней зимой у них в доме делали ремонт отопительной системы, а, закончив, вытащили еще теплый от работы сварочный аппарат на улицу. И вот, пока рабочие ходили туда-сюда, стаскивая в кучу обрезки замененных труб, возле горячего бока аппарата уже успели улечься, прижимаясь к нему продрогшими телами, какие-то две бродячие собаки…

К сожалению, я по своей глупости не сохранил ни одного его полного письма, не считая нескольких случайно уцелевших отдельных страничек, но, помнится, он писал, что примерно так же, как с теми собаками, произошло и со всей нашей цивилизацией, обязанной своим существованием согревающему нас солнцу. Стоило, говорил он, какой-то случайной реакции породить эту клокочущую и плюющуюся протуберанцами вспышку энергии, и глядь — возле нее уже притулилась своим продрогшим боком жизнь, отошла от вековечного холода небытия, заулыбалась, зарадовалась… Точно так же, делал он вывод, и каждому из людей свойственно тянуться к источнику добра и любви, которым является в мире сотворивший всё вокруг, включая и греющее нас солнце, Создатель. И если сейчас, в отличие от предыдущих эпох, к Богу тянутся практически лишь отдельные личности, то это вовсе не потому, что потускнел и стал излучать меньше тепла и света Сам Господь, нет, дело здесь в том, что прогресс, этот враг духа, переориентировал человека с его изначальной устремленности к общечеловеческой Истине на поиски своих маленьких индивидуальных истинок. Это как если бы те собаки научились шить себе шубы и катать валенки, после чего бы у них не стало никакой нужды искать по дворам те источники тепла, к которым бы они могли прижать свои худые бока и спины. Именно так поступает последнее время и большинство из людей, которые, потянувшись под покровительство земных кумиров, как бы добровольно лишили себя этим самым спасительной помощи свыше…

Через год после смерти матери, в мартовские каникулы, Иванов приезжал на три дня в Москву, чтобы получить паспорт, но я как раз ездил в эти дни со своим классом на экскурсию в Ленинград, и мы с ним не увиделись.

Увидел я его только еще через год, когда, закончив в городе Чите школу, он приехал в конце июля в Москву поступать в Университет. Я тогда тоже подал документы в Горный институт и все дни до начала вступительных экзаменов проводил на пляжах, делая перед родителями вид, что повторяю там математику. Выбирая себе институт, я руководствовался в основном двумя принципами. Тем, что, кроме отцовской профессии шахтера-метростроителя, я фактически не знал никаких других мужских работ, а также тем, что в Московском Горном был самый маленький по столице конкурс и соответственно — самый низкий проходной балл. Поэтому, нисколько особенно не волнуясь по поводу предстоящих экзаменов, я брал для успокоения мамы и своей совести учебник алгебры и ехал либо в Тропарёво, либо на Москву-реку валяться на песке да пялиться из-под темных очков на длинноногое племя девиц в почти голых купальниках. Возвращаясь как-то с очередной такой своей «штудии», я и увидел возле первого подъезда нашего дома высокого парня с выгоревшими почти добела длинноватыми волосами и по-юношески робкой, раздваивающейся на подбородке светлой бородкой колечками.

— О! — воскликнул я, узнавая в его лице знакомые черты, и протянул сразу обе руки, уронив при этом прижатую левым локтем алгебру. — Воха! Привет! Когда приехал?

— Сегодня, — смутился он и, нагнувшись, поднял упавшую книгу. — Готовишься к экзаменам? В какой институт поступаешь?

— В Горный, — бодро ответил я, пропустив мимо ушей его вопрос о подготовке к экзаменам. — А ты куда собрался двинуть?

— В Университет, на факультет журналистики, — ответил он и снова смутился.

— Я думал, ты на геологический пойдешь, как дядька.

— Нет, это не мое. Участь геолога — одиночество, а мне необходимы собеседники.

— Ага! Одичал, небось, в своём Забайкалье?

— Не в этом дело. Просто… я хочу говорить с как можно большим числом людей, понимаешь? Мне надо, чтобы меня услышали.

— Ну, тогда тебе лучше всего стать эстрадным певцом! Вон — Кобзона вся страна слушает.

— Да нет, мне нужно нести в мир своё слово, а не чужие тексты… Ведь я хочу не развлекать, а вернуть людям потерянные ими критерии истины, понимаешь?..

Сморщив от умственного напряжения брови, я хмыкнул что-то весьма неопределенное, затем похлопал себя по впалому животу и сказал:

— Ладно! Пойду я. С утра одной математикой кормлюсь. Надо чего и посущественнее похавать, — и на том наша первая после разлуки встреча закончилась.

А на другой день, едва позавтракав, я позвонил в его дверь и пригласил с собой на пляж.