Роальд Даль - Nunc dimittis (Ныне отпущаеши)
Совершенно фантастическое зрелище предстало моим глазам, когда я отступил на шаг. Увиденное вселило в меня сильное подозрение, что меня как бы дурачили, ибо не я ли в продолжение всех этих последних месяцев восхищался грациозной фигурой этой дамы? Да она просто мошенница. В этом нет никаких сомнений. Однако интересно, многие ли другие женщины прибегают к подобному обману? — подумал я. Разумеется, я знал, что в те времена, когда женщины носили корсеты, для дамы было обычным делом шнуровать себя, однако я почему-то полагал, что теперь для них остается лишь диета.
Когда сошла вся нижняя половина платья, я переключил свое внимание на верхнюю часть, медленно продвигаясь наверх от середины тела. Здесь, в районе диафрагмы, был кусочек обнаженного тела; затем, чуть повыше, я натолкнулся на покоящееся на груди приспособление, сделанное из какого-то тяжелого черного металла и отделанное кружевом. Это, как мне было отлично известно, был бюстгальтер — еще одно капитальное устройство, поддерживаемое посредством черных бретелек столь же искусно и ловко, что и висячий мост с помощью подвесных канатов.
Боже мой, подумал я. Век живи — век учись. Но наконец работа была закончена, и я снова отступил па шаг. чтобы в последний раз посмотреть на картину. Зрелище было и вправду удивительное? Эта женщина, Жанет де Пеладжиа, изображенная почти в натуральную величину, стояла в нижнем белье дело, по-моему, происходило в какой-то гостиной, — и над головой се свисала огромная люстра, а рядом стояло кресло, обитое красным бархатом, притом сама она — это было особенно волнующе — глядела столь беззаботно, столь безмятежно, широко раскрыв свои голубые глаза, а безобразно красивый рот расплывался в слабой улыбке. С чем-то вроде потрясения я также вдруг отметил, что она была необычайно кривонога, точно жокей. Сказать по правде, все это меня озадачило. У меня было такое чувство, словно я не имел права находиться в комнате и уж точно не имел права рассматривать картину. Поэтому спустя какое-то время я вышел и закрыл за собой дверь. Наверно, это единственное, что требовали сделать приличия.
А теперь — следующий и последний шаг! И не думайте, раз уж я в последнее время не говорю об этом, будто за последние несколько месяцев моя жажда мщения сколько-нибудь уменьшилась. Напротив, она только возросла, и, когда осталось совершить последний акт, скажу вам, мне стало трудно сдерживаться. В эту ночь, к примеру, я вообще не ложился спать.
Видите ли, дело в том, что мне не терпелось разослать приглашения. Я просидел всю ночь, сочиняя их и надписывая конверты. Всего их было двадцать два, и мне хотелось, чтобы каждое послание было личным. «В пятницу, двадцать второго, в восемь вечера, я устраиваю небольшой обед. Очень надеюсь, что вы сможете ко мне прийти… С нетерпением жду встречи с вами…»
Самое первое приглашение, наиболее тщательно обдуманное, было адресовано Жанет де Пеладжиа. В нем я выражал сожаление по поводу того, что так долго ее не видел… был за границей… хорошо бы встретиться и т. д. и т. п. Следующее было адресовано Глэдис Понсонби. Я также пригласил леди Гермиону Гэрдлстоун, принцессу Бичено, миссис Кадберд, сэра Хьюберта Кола, миссис Гэлболли, Питера Юана-Томаса, Джеймса Пинскера, сэра Юстаса Пигроума, Питера ван Сантена, Элизабет Мойнихан, лорда Малхеррина, Бертрама Стюарта, Филиппа Корпелиуса, Джека Хилла, леди Эйкман, миссис Айсли, Хамфри Кинга-Хауэрда, Джона О'Коффи, миссис Ювари и наследную графиню Воксвортскую.
Список был тщательно составлен и включал в себя самых замечательных мужчин, самых блестящих и влиятельных женщин в верхушке нашего общества.
Я отдавал себе отчет в том, что обед в моем доме считается событием незаурядным; всем хотелось бы прийти ко мне. И, следя за тем, как кончик моего пера быстро движется по бумаге, я живо представлял себе дам, которые, едва получив утром приглашение, в предвкушении удовольствия снимают трубку телефона, стоящего возле кровати, и визгливыми голосами сообщают друг дружке:
«Лайонель устраивает вечеринку… Он тебя тоже пригласил? Моя дорогая, как это замечательно… У него всегда так вкусно… и он такой прекрасный мужчина, не правда ли?»
Неужели они так и будут говорить? Неожиданно мне пришло в голову, что все может происходить и по-другому. Скорее, пожалуй, так: «Я согласна с тобой, дорогая, да, он неплохой старик, но немножко занудливый, тебе так не кажется?.. Что ты сказала?.. Скучный?.. Верно, моя дорогая. Ты прямо в точку попала… Ты слышала, что о нем однажды сказала Жанет де Пеладжиа?.. Ах да, ты уже знаешь об этом… Необыкновенно смешно, тебе так не кажется?.. Бедная Жанет… не понимаю, как она могла терпеть его так долго…»
Как бы там ни было, я разослал приглашения, и в течение двух дней все с удовольствием приняли их, кроме миссис Кадберд и сэра Хьюберта Кола, бывших в отъезде.
Двадцать второго, в восемь тридцать вечера, моя большая гостиная наполнилась людьми. Они расхаживали по комнате, восхищаясь картинами, потягивая мартини и громко разговаривая друг с другом. От женщин сильно пахло духами, у мужчин, облаченных в строгие смокинги, были розовые лица. Жанет де Пеладжиа надела то же черное платье, в котором она была изображена на портрете, и всякий раз, когда она попадала в поле моего зрения, у меня перед глазами возникала картинка, точно из какого-нибудь глупого мультика, и на ней я видел Жанет в нижнем белье, ее черный бюстгальтер, розовый эластичный пояс, подвязки, ноги жокея.
Я переходил от одной группы к другой, любезно со всеми беседуя и прислушиваясь к их разговорам. Я слышал, как за моей спиной миссис Гэболли рассказывает сэру Юстасу Пигроуму и Джеймсу Пинскеру о сидевшем накануне вечера за соседним столиком в «Клэриджиз» мужчине, седые усы которого были перепачканы помадой. «Оп был просто измазан в помаде, — говорила она, — а старикашке никак не меньше девяноста…» Стоявшая неподалеку леди Гэрдлстоун рассказывала кому-то о том, где можно достать трюфели, вымоченные в бренди, а миссис Айсли что-то нашептывала лорду Малхеррину, тогда как его светлость медленно покачивал головой из стороны в сторону, точно старый, безжизненный метроном.
Было объявлено, что обед подан, и мы потянулись из гостиной.
— Боже милостивый! — воскликнули они, войдя в столовую. — Как здесь темно и зловеще!
— Я ничего не вижу!
— Какие божественные свечи и какие крошечные!
— Однако, Лайонель, как это романтично!
По середине длинного стола, футах в двух друг от друга, были расставлены шесть очень тонких свечей. Своим небольшим пламенем они освещали лишь сам стол, тогда как вся комната была погружена во тьму. Это было довольно оригинально, и, помимо того обстоятельства, что все эти приготовления вполне отвечали моим намерениям, они же вносили и некоторое разнообразие. Гости расселись на отведенные для них места, и обед начался.
Всем им, похоже, очень нравится обедать при свечах, и все шло отлично, хотя темнота почему-то вынуждала их говорить громче обычного. Голос Жанет де Пеладжиа казался мне особенно резким. Она сидела рядом с лордом Малхеррином, и я слышал, как она рассказывала ему о том, как скучно провела время в Кап-Ферра неделю назад. «Там одни французы, — говорила она. — Всюду одни только французы…»
Я, со своей стороны, наблюдал за свечами. Они были такими тонкими, что я знал — скоро они сгорят до основания. И еще я очень нервничал — должен в этом признаться — и в то же время был необыкновенно возбужден, почти до состояния опьянения. Всякий раз, когда я слышал голос Жанет или взглядывал на ее лицо, едва различимое при свечах, во мне точно взрывалось что-то, и я чувствовал, как под кожей у меня бежит огонь.
Они ели клубнику, когда я, в конце концов, решил — пора. Сделав глубокий вдох, я громким голосом объявил:
— Боюсь, нам придется зажечь свет. Свечи почти сгорели. Мэри! крикнул я. — Мэри, будьте добры, включите свет.
После моего объявления наступила минутная тишина. Я слышал, как служанка подходит к двери, затем едва слышно щелкнул выключатель и комнату залило ярким светом. Они все прищурились, потом широко раскрыли глаза и огляделись.
В этот момент я поднялся со стула и незаметно выскользнул из комнаты, однако когда я выходил, я увидел картину, которую никогда не забуду до конца дней своих. Жанет воздела было руки, да так и замерла, позабыв о том, что, жестикулируя, разговаривала с кем-то, сидевшим напротив нее. Челюсть у нее упала дюйма на два, и на лице застыло удивленное, непонимающее выражение человека, которого ровно секунду назад застрелили, причем пуля попала прямо в сердце.
Я остановился в холле и прислушался к начинающейся суматохе, к пронзительным крикам дам и негодующим восклицаниям мужчин, отказывавшихся верить увиденному, а потому поднялся невероятный гул, все одновременно заговорили громкими голосами. Затем — и это был самый приятный момент — я услышал голос лорда Малхеррина, заглушивший остальные голоса:
