Януш Гловацкий - Из головы
И эту картину я отчетливо вспомнил 11 сентября 2001 года, когда смотрел в Нью — Йорке на такую же толпу людей, убегавших с Манхэттена по Бруклинскому мосту и все оглядывавшихся на пылающие башни–близнецы, совсем как мы когда–то в Варшаве. Но это уже другая история. А той, из недописанной отцом сказки, суждено было окончиться на люпиновом поле, где черепашонок Гуру пропал безвозвратно.
Кое–что об унижении
Когда–то я написал, что ничто так не идет на пользу писателю, как добрая порция унижения. Разумеется, у каждого унижения много разных оттенков, в которых тоже надо уметь разобраться. Вскоре после моего приезда знакомый оператор пригласил меня на премьеру фильма. Перед входом в кинотеатр Зигфилда[16] в Нью — Йорке была расстелена красная ковровая дорожка, и операторы никак не меньше десятка телеканалов застыли в ожидании кинозвезд. В нескольких шагах от них какой–то тип пытливым взглядом окидывал всех ступающих на ковер и, когда те проходили мимо, кричал: «Nobody, nobody!» — речь шла о том, чтобы телевизионщики не тратили пленку на случайных людей. Так вот, я заметил: сам факт, что их называют «никто», все воспринимали с полным пониманием и добродушной улыбкой. То есть это им не казалось обидным, и уж тем более ни в коем случае не было унижением.
Я также быстро обнаружил, что американцы очень любят возвести кого–нибудь на пьедестал, а позднее оттуда спихнуть. В этом могли убедиться многие американские деятели искусства, в том числе и несколько поляков. На берегах Вислы же первая фаза — возведение на пьедестал — обычно пропускается.
Последние пьесы Теннесси Уильямса нью–йоркская критика разделала под орех. Однажды, еще в конце 60‑х, когда в Америке отношение к гомосексуализму было резко отрицательным, Уильямс прогуливался со своим любовником по Кей — Уэст, то бишь по оконечности мыса Флорида. Внезапно из кустов выскочили какие–то типы и избили их.
— Как думаешь, кто эти люди? — спросил любовник драматурга.
— Конечно же, нью–йоркские театральные критики, — ответил Уильямс.
Фрэнсиса Скотта Фицджеральда в конце 20‑х годов называли чудо–ребенком американской литературы. За рассказы ему платили тысячи долларов, фотографии писателя и его красавицы жены Зельды, признанных если не первой, так точно второй супружеской парой Америки, украшали обложки самых роскошных иллюстрированных журналов. Спустя пару десятков лет спившийся и всеми презираемый Фицджеральд бедствовал страшно и в возрасте сорока четырех лет умер в нищете к своему большому облегчению, — как видно из его дневниковых записей — потому что не надо было больше думать о том, где достать денег.
Четырьмя годами позже в пожаре, случившемся в психиатрической лечебнице, сгорела красавица Зельда. Незадолго до смерти, чтобы немного подзаработать, она пыталась продать письма и рукописи мужа Принстонскому университету. Ей ответили, что библиотека столь уважаемого заведения не интересуется творчеством третьеразрядного писателя, хоть он и имел счастье год проучиться в его стенах.
И вот вам, в 2002 году группа авторитетнейших американских экспертов подготовила для журнала «Бук» список ста самых знаменитых литературных персонажей Америки XX века. И первое место в списке занял бедный парень, влюбленный в богачку, то есть великий Гэтсби. У Гэтсби нет иллюзий. Он знает, что может добиться любви богатой девушки только с помощью больших денег, и знает, что заработать их честным способом не удастся. И, движимый самыми чистыми романтическими побуждениями, бросается в водоворот грязных делишек. Гэтсби становится богачом, но кончает трагически. Во всем романе главный цвет — зеленый. Из своей великолепной резиденции над заливом Гэтсби наблюдает за мигающими в тумане зелеными огоньками пристани у шикарного дома возлюбленной, которая между тем успела выйти замуж за очень богатого магната. Зеленый цвет — разумеется, доллары. Разве не трогательно, что в эпоху великих надувательств и ловкачества американцы отнеслись с пониманием к романтическому мечтателю, который теперь наверняка стал бы специализирующимся на мошенничестве вице–президентом «Enron», «WorldCom» или «TycoInternational»?
Для порядка сообщаю, что второе место в том списке занял парнишка–беглец из романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи».
Унижения бывают маленькими, большими и невыносимыми. Самым униженным из униженных литературных героев мне кажется выдуманный Генрихом Манном учитель Унрат[17]. По книге был потом снят замечательный фильм «Голубой ангел» с Марлен Дитрих и Эмилем Яннингсом. Смотря фильм, не стоит забывать, что положение учителя в немецкой гимназии и впрямь было незавидное. Но не стоит его путать с положением польских учителей, особенно в захолустных городишках или деревнях, где они после занятий подрабатывают, крася заборы у тех своих учеников, чьи родители побогаче.
Обычно в плохой беллетристике, а подчас и в неплохой, женщина из так называемого «хорошего дома» влюбляется в гусарского поручика, художника, авантюриста или циркача и катится по наклонной. В «Голубом ангеле» же педантичный, робкий и целомудренный немолодой учитель, сраженный любовью к шансонетке, решается на безумный шаг — бросает гимназию и присоединяется к весьма подозрительной бродячей труппе актеров.
Конечно же, нельзя безнаказанно поддаваться своим страстям. И мы, кремни, не поддаемся. Только ведь если у нас находятся силы устоять перед соблазном, могут возникнуть сомнения: а действительно ли мы имели дело со страстью? Учитель не устоял. Он женится на шансонетке и вскоре превращается в жалкую тряпку — его вынуждают выступать на сцене в роли клоуна–петуха. Директор труппы, иллюзионист, разбивает на его лысой голове извлеченное невесть откуда яйцо, в то время как учитель машет руками, словно крыльями, и кричит петухом. А потом приходит черед самому страшному унижению: труппа приезжает в городишко, где в лучшие свои времена учитель преподавал в гимназии. И, конечно же, зал заполняют его коллеги и ученики. Силой выпихнутый на сцену учитель–клоун вдобавок видит, как за кулисами распоследний в труппе актеришка лапает его жену. Дальше сносить унижение уже нельзя. Учитель теряет рассудок и бросается за кулисы с тем, чтоб убить обоих. В ту же ночь, собрав последние силы, он идет в свою гимназию и там умирает. А Марлен все поет: «Я создана, чтоб ты меня любил».
Успех «Голубого ангела» во времена великого бегства немецких писателей от нацизма привел Генриха Манна в Лос — Анджелес. У писателя, впрочем, не было сомнений насчет того, что этот жестокий фильм об унижении своим успехом обязан ногам Марлен Дитрих.
Ну и еще немного о мелких унижениях, таких, к примеру, как мое ожидание телефонных звонков влиятельных и великих, воображаемых и реальных. Итак, трагическая маска учителя Унрата, который в фильме умирает вцепившись в классную кафедру, и страшное, побагровевшее лицо унижаемого на глазах всего мира одного из лучших американских президентов, Билла Клинтона. Демонстрируемое по телевидению таким же крупным планом, каким нам показывали на большом экране лицо Гамлета в исполнении Лоуренса Оливье. Разумеется, чтобы унижение приобрело должный привкус, нужно, чтоб его предварял взлет на вершину, счастье или успех. Человек, унижаемый с детства, подобно «Кроткой» Достоевского, может даже этого не осознавать. Но уж кто–кто, а Достоевский хорошо знал, о чем пишет.
Вслед за ошеломительным успехом «Бедных людей», когда Панаев и Тургенев ворвались к нему ночью и разбудили, чтобы поздравить, а сам Белинский, этот пророк от литературы, пожал ему руку, назвав новым Гоголем, — удар. «Обманулись мы в этом Достоевском, — возвещает годом позже Белинский, — он полный ноль». Другие писатели покорно ему вторят.
Достоевский после ночного визита, когда его так превозносили, спать больше не лег. До самого утра ходил по комнате. Можно предположить, что позднее, когда о нем отозвались пренебрежительно, он тоже не спал и тоже всю ночь ходил. Совсем как герой его «Записок из подполья», который хождением от стены к стене пытается защититься от выказанного ему в ресторане презрения. Очень похоже, таким же независимым «хожденьем» незадолго до позора на приеме в Буэнос — Айресе спасается герой Гомбровича в «Транс — Атлантике».
Гомбрович об унижениях знал не меньше Достоевского. Великий писатель сыт ими по горло и завидует не только молодости. Мало в чем помогает выискивание аристократических корней. Ад бушует у писателя в груди, когда в Аргентине его не пригласили на международную сессию ПЕН-клуба. Паника охватывает, когда Марек Хласко бежит за границу. А ну как «молодой сердитый» перетянет на себя внимание, которое наконец стал оказывать ему мир. И чистой воды завистью продиктованы насмешки над почти ослепшим Борхесом, который под опекой старой матери разъезжает по европейским симпозиумам. А ну как это принесет Борхесу Нобелевскую премию.
