Наталия Соколовская - Винтаж
– Зачем же руками? Ведь на машинке, наверно, быстрее и легче.
– Hand made. Совсем другая история. А машинка есть. – Девушка указала на бельевой комод, где стояло нечто, что прежде Латышев принял за миксер. – Портативная. – Девушка взглянула на Латышева, извернулась и быстро задвинула открытый ящик прикроватной тумбочки. Внутри тихо звякнули склянки. – Извини, у меня тут, как всегда, легкий бедлам.
– Мне нравится. Очень. – Латышев не видел ничего, кроме коленей девушки, выступающих под нарядной белой, с нежным кремовым отливом тафтой и повторил: – Очень.
– А я тут одним глазом видик смотрю. Погоди, сейчас звук убавлю.
И она принялась искать в шуршащих складках тафты пульт.
Снимая плащ и перекладывая в холодильник продукты, Латышев косился на экран.
– Что это, не узнаю.
– О! Да это же чудо. «Завтрак у Тиффани». – Девушка наклонилась и быстро перекусила короткую нитку. – Ты же знаешь, я любительница мелодрам. – Она хмыкнула и подвинула ткань, освобождая место рядом с собой. – Садись.
Латышев опустился на ковер, стараясь не думать о сердце, которое продолжало тихо ныть.
Девушка, подняв руки к лампе, вдевала новую нитку в иголку, при этом успевая с удовольствием посматривать и на свое отражение в зеркальной двери стенного шкафа, и на экран телевизора.
– Из-за этого тумана темно. Как будто все время вечер. Романтично, правда?
Латышев склонился, начал целовать ее коленки, обтянутые праздничной ломкой тафтой.
– Осторожно! – Она рассмеялась и ласково отстранила его голову. – У меня же иголка в руках. – Латышев вздохнул и подчинился. – И вообще, какие эти американцы странные. Нет, ну ты подумай, не нравятся им, видите ли, печальные концовки! – Она говорила, прелестно гримасничая, понимая, что нравится Латышеву и что он готов хоть целую вечность вот так сидеть, смотреть на нее и слушать ее щебет. – Видишь? – Она ладошкой повернула лицо Латышева от себя в сторону экрана. – Все будет хорошо до тех пор, пока они не вернутся искать этого дурацкого рыжего кота. Хеппи-энд, поцелуй под дождем. Невероятная пошлость! Или вот, например, «Снега Килиманджаро»…
Ее беззаботность и умиляла, и настораживала.
– Господи, о чем ты думаешь… А как же ремонт? Ты все пустила на самотек, не следишь, что там делается?
– Какой такой ремонт? – Она прозрачно посмотрела на Латышева. – Ах, душа моя! Ни один ремонт на свете не стоит моего душевного спокойствия и хорошей мелодрамы. Зачем ездить, нервничать, дышать пылью. Мы все обговорили, подписали договор. – Девушка мотнула головой в сторону комода, показывая, где лежат документы. – Там целая перепланировка квартиры. Они все сделают как надо. Ага. Как в лучших домах… А может, и еще круче. – Она коротко хохотнула. – И вообще, не сбивай меня. Так вот. У автора герой что? – Обескураженный Латышев молчал. – Правильно. Умирает. А в кино? Что делает очаровательнейший Грегори Пек? О, кстати, ты немного похож на него! Так что делает Грегори Пек? Правильно. Счастливо выздоравливает. Вот те на. – И она махнула рукой, насколько позволяла длина нитки. – А где же этот самый катарсис? Где очищающие слезы страдания? – Она опять перекусила нитку, дотянулась до шторы, воткнула иголку, щелкнула пультом, выключая телевизор.
«Странная она, но какая все же славная, – думал, глядя на нее, Латышев. – Однако ведь сколько денег надо, чтобы и евроремонт, и так вот жить в гостинице…» Погруженный в свои мысли, он почти не слушал ее болтовню. Девушка заметила это, ладошкой провела перед глазами Латышева.
– Не думай много, морщины будут. Все просто. Я ведь квартиру продала, в которой мы с бабушкой жили. А квартира была в центре, на Староневском. А купила недалеко отсюда. Двушку. Ничего себе квартирка. Правда, в ужасном состоянии. А денег и на ремонт, и на гостиницу хватило. И еще немного осталось… На винтаж. – Она раскинула руки и упала в белую, шуршащую, сбитую, точно пена, материю. И осталась лежать в ней, похожая на драгоценный цветок в раскрытой подарочной упаковке. Латышев нащупал ступни девушки, начал потихоньку высвобождать их из ткани, гладить и целовать. Она шевельнулась навстречу его рукам. – Ах, если бы ты знал, как я люблю жить в гостинице… Я только догадывалась раньше, как мне это нравится. Отстраненный, праздничный уют, не требующий твоего участия, никакого быта… – Она окончательно выпросталась из тафты, подставляя себя губам Латышева. – Восхитительно… А тут еще гостиница в твоем собственном городе. Ты живешь и гостишь одновременно… – Дыхание у нее начало сбиваться. – Ты вроде и здесь, а вроде и не здесь. Можно вообразить себя иностранкой. Или существом из соседнего измерения. Вроде ты есть, а вроде и нет тебя… И такая свобода от всего… – Латышев задел губами нежную корочку, наросшую на ушибленном колене. – Ах! – Девушка вздрогнула и закрыла глаза.
Латышев провел ладонью по внутренней теплой стороне ее бедра. Увидел желто-лиловый подтек.
– Какой синячище. Это я. Как слон в посудной лавке.
Девушка встрепенулась, взяла руку Латышева, потянула выше. Он промычал что-то, судорожно ткнулся головой ей в живот. И тут у него снова заныло под левой лопаткой. Латышев задержал дыхание, осторожно лег на спину. Прислушался к боли. «Этого еще не хватало. А потом скажут: „Окочурился на молодой любовнице“. Смех и слезы. Вот это будет действительно пошло. Уж лучше как в американском кино, счастливый финал».
– Почему ты остановился? Почему?
Девушка стала нетерпеливо тормошить Латышева, потом обняла его за плечи, потянула к себе.
– Смотри мне в глаза. Смотри не отрываясь. Вот так. Все будет хорошо.
Лицо ее сделалось сосредоточенным и бледным. Глядя прямо в глаза Латышеву, все теснее прижимаясь к нему, она говорила и говорила слова, которые делали смешным всякое благоразумие. И Латышев перестал думать о своей боли.
Вечером они смотрели очередную мелодраму. Девушка облачилась в его белую сорочку, закатала по локоть рукава и теперь сидела по-турецки на полу, косилась то на экран, то на Латышева, то на их общее отражение в зеркальной дверце шкафа и, кажется, воображала себя героиней фильма, сценарий которого создавала сама прямо на ходу.
– Ты была замужем?
– Что? – Девушка удивленно покрутила головой. – Ах, да я и сейчас замужем. Или… – Она подняла к потолку глаза и пошевелила губами, что-то высчитывая. – Скажи, пожалуйста, какое сегодня число?
– Двадцатое.
– О!
На сей раз междометие «О!» Латышеву чрезвычайно не понравилось.
– Это как, собственно, понимать? По четным числам ты замужем? Или наоборот?
Девушка обернулась к нему всем телом:
– Ты сердишься? Необыкновенно! Но только все это лишнее. Кажется, я с позавчерашнего дня свободна. Я и забыла, что нас должны развести.
– Ну конечно. Разве упомнишь, замужем ты или нет, когда работа и ремонт в новой квартире занимают столько времени и сил. Может, и пара сирот при живой матери плачут где-нибудь в Доме малютки?
Он сказал и сам удивился, что ведет себя так, будто имеет какие-то права на эту девушку, будто они уже сто лет любовники, а не три дня как встретились.
– Не сердись, душа моя. Мне и вправду не до того. И вообще, такой брак и браком-то назвать трудно… Я тебе сейчас все расскажу. А ты пока достань еду из холодильника. Я что-то проголодалась.
Латышев начал выставлять на журнальный столик сыр и салаты. Хотел было достать и вчерашнюю бутылку вина, но вспомнил, как мгновенно пьянеет девушка, и передумал.
– Видишь ли, я заканчивала институт, мы были в одной компании. Лёсик после Мухинки уже лет пять как подвизался в разных коммерческих фирмах: богатые заказчики, оформление интерьеров а-ля Зимний дворец, полы в виде аквариума с золотыми рыбками, античные портики в гостиных и прочие извращения этих, которые из грязи в князи, как говорила моя бабушка. А я была влюблена. Не в Лёсика, в другого. В художника. Мы жили вместе то у меня, то в его мастерской. Бабушку, бедную, так огорчало мое богемное существование… – Девушка сокрушенно взмахнула руками. – Так вот за художника-то я и собиралась замуж. Но видимо, в одностороннем порядке. Я была ему и любовницей, и моделью, и домработницей. Обычная история.
Ничего обычного для Латышева в этой истории не было от начала и до конца. Девушка сидела на ковре перед столиком, то и дело поглядывала на экран телевизора и, словно птичка, выбирала маслины из салата. Латышев смотрел на тонкие пальцы, ломающие хлеб, на губы, которые девушка быстро облизывала, снимая крошки, и мучился от ревности. Чувство это было для него новым. Как, впрочем, и другие чувства, которые он узнал в этом номере на девятнадцатом этаже.
