Макс Гурин - Душа и навыки
Первое, что увидел после очередного прозрения — собака, марки «Спаниель». Женщина затем проступила. Я в ней постарался как можно быстрее узнать ту, которой я денег должен… Был. Сейчас-то уж рассчитались. То есть нет, не сейчас, а тогда, после солнца-выколи-глаз…
Решительно. Никогда ничего не происходило. Хорошо там, где нас нет. Любовь, это когда нет шансов, так что ли?..
А если они, шансы, есть, тогда как не поразмышлять, глядя на обойный цветок, ТО ли это, по большому счету, за каковой, большой то бишь, что бы такое бы посчитать. Если слонов, то насколько это быстрей в плане наступления сна, чем верблюдов? Если женщин, то слишком мало, хотя с кем сравнить, но, так или иначе, из них слишком быстро образуется круг. И дырявый бегает глаз (проклятое смелое Солнце!) от первой к последней, назад, обратно вперед, к последней опять. Круг, круг, круг… Наступает сон, но оттуда решительно нечего извлечь, потому что не положено. Или уже востребовал кто, подло именем моим овладев? Мне не положено ничего совершать. Я круглый. Я шар. Почему я придумал себя воздушным?..
Сигарету мне, сигарету! (см. А. С. Грибоедов «Горе от ума» (Прим. Сквор.))
ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Жизнь проявляет себя через Смерть, что скучно, но несомненно. Хотя бы даже и в скуке своей
Город был мастеров. Мышь была величиною с кота. Заяц волку семерых детей нарожал, но их одним ударом Портняжка. На рукавичку медведь наступил. Мышь теперь без хвоста — Пирогов ампутировал, потому что изобретение гипса ещё впереди. Чтобы сохранился природный баланс; дабы не стала мышь, за счет отсутствующего с недавних пор, но навеки, хвоста, менее какой Кисы, решено было котам всем соответственную мышиному хвосту телочасть купировать на манер собак-фокстерьеров.
С котятами-то легко, но вот взрослые подняли бунт. Кошачий бунт, — под таким названием и вошла в Историю эта история. Это как когда зимою морозы, а ботиночки на тонкой подошве, то некоторые надевают по два носка: один на другой. Так и с историями. Слишком холодно просто.
Завязались уличные бои. Мыши давай хвататься за пики, а Коты в ямы их всех до одной. Мышиную королевну в яму не стали, — на смех подняли. Так и висела она, грешная, на смеху три недели. А там уж ступила на двор восемнадцатая, девятнадцатая там, а здесь и вовсе двадцать шестая, весна. Мышь не стали снимать. Сожгли, аки Кострому, ребятишки. Радости было…
Коля более всех радовался, чтобы никто не принял его за мессию. Ему тогда ещё боязно было на своем настоять, — он смешался с толпой. Но взрослые заметили неискренность в поведении — слишком уж громко смеялся. Так от души не бывает.
Повалили на черный от весны снег, лицом в лужу, будто он не Коля, а курочка, чтобы пил, пил все грехи человяческие (не опечатка! (Прим. Сквор.)), чтобы до дна, а то не будет весны. А где весны нет, там и цветки не растут, а где они не растут — там конец человечеству, но не потому, что мир, де, спасет Красота, а что она, Красота, е, как не цветки, — а потому там конец человечеству, где цветки не растут, что нечего дарить будет ленам; те перестанут визжать, а значит и деторождение прекратится.
И что вы думаете, сидела она, Лена, действителькно (Не опечатка! (Прим. Сквор.)) у окошка, зырила во все зенки на родное село. Вдруг, — тук-тук в левую ставенку. Глядь, — что там? — а там курочка, блядь. В крови вся. И цветочек в зубах у ея. Алый он, роза он.
Сердце ленкино прыг до самого потолка! Еле поймала, а то бы разбилось об пол, пришлось бы звать Котофея, чтобы слизал, — не пропадать же добру.
— Коля, ты ли? — вопрос.
— Нет, курочка я теперь, но и Коля тоже, только куриный бог… — ответ.
— Как странно. Миленький мой, любимый, как же спать-то я с тобой буду — не тот ведь размер, да и вообще искать — не найдешь! А какая ж это любовь без совместного сновиденья?
— Ничего, Еленка моя! Зато прежде, когда человеком был, так всё цветки я дарил тебе и сестрам твоим, ибо не первая ты у меня, прости, конечно. Теперь же — я право имею не только что на цветки, но на ЦВЕТОЧКИ. Да и это тоже цветочки все, а скоро я тебе весь мир подарю, новый и дивный, как у Олдоса Хаксли или Шекспира.
— Побожись!
— Вот-те крест!..
— Что могу сделать я со своей, Ленушкиной, стороны?
— Оставь без сожалений сторону свою! Встань на мою, ибо только так мир может подарком стать! Прости за пафос глупую курицу!
— То есть?..
— Стань мной, каким прежде я был: не курицею, но Колей! Подари мне, какой я сейчас, кура-кулема, цветок тогда, если сумеешь стать Мною прежним во всем объеме, и о, тогда увидишь, что будет. Точней я увижу… тобой…
— Когда?
— А как выдастся тебе первый же трудный день, так вечером и случится… Теперь прощай. Не бойся, прощай. Прощай, как и я простил на снегу… Прощай…
Когда жизнь проявляет себя через смерть, так это ведь проще пареной репы. Всегда через противоположность все. Одна команда в синих футболках, другая в зеленых. Ворота друг против друга, но собственной воли они лишены.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой речь пойдет о квадратах
Меня зовут Речь. Я девочка. Я склоненная в третьем. Но не в круге, который, кстати сказать, в своем варианте шара, то есть в объеме, есть любая фигура в движеньи вокруг своей произвольной оси. Если движение, — всегда круг, всегда шар. Кроме шара нет ничего. Но он во мне, потому что я Речь. Все во мне. Даже дело.
Я родилась в незапамятные, а, следовательно, — малоинтересные времена, иначе б их помнили. Я девочка в рамках мною же установленных законов. Это как НОЧЬ, МЫШЬ, РОЖЬ, МОКОШЬ — все это сестры мои; точнее, все это я одна. Безмерно я одинока.
Есть, конечно, Язык, но он мне не супруг. У него полно дел, и он слишком предан другим значениям. Он и часть иных тел, и способ коммуникации, и только на нем я ведусь.
Аз же без него есмь МОЛЧАНИЕ, но оно иногда говорит. Так выходит, что я одинока. Язык мой шатается неизвестно где, вместо того, чтоб любить меня и плодить новые человеческие слова.
Мне, Речери, всегда плохо. А до поры, пока не наступили незапомнившиеся никому серые, в сущности, времена, меня содержали в клетке, как дикую зверь. Но это выяснилось позже. ещё ж позже стало понятно, что это я сама себя там держала. В рамках себя самоей, потому что клетка — лишь часть моя, невеста любви, капелька моего океана, который тоже во мне, тоже шар.
Существуют квадраты. Я не человек, и потому мне точно это известно. И уж, конечно, я не Сократ, хотя Сократ — это я, ибо это ИМЯ его.
У квадратов есть площади и длины сторон, но нет у них толщины, потому что их не существует. В пространстве во всяком случае. Они, квадраты, существуют только во мне, но вот я зато существую в пространстве, а пространство, понятное дело, существует во мне, ибо имя мне Речь, а все прочее в мире — слова.
Коли я существую в пространстве, а пространство существует во мне, — я не только Речь, но и Точка, существующая в двух ипостасях: точка-слово и точка-дело. Но вторая ипостась не всякому может быть воочию явлена, потому что времени нет, потому что ничего нет, кроме меня, а я есть точка, — во мне не может быть времени. Имя мне Речь.
В конце концов, решительно все — одно и то же жестяное ведро: квадрат ли вокруг оси, Сократ ли — все останется шаром и внутри него на вечные веки, которых нет, потому что самая большая величина — все одно является Точкой, что исключает существованье времен. Есть во мне будущее, есть прошлое, настоящее также, — но все они ложные, потому что существуют во мне, а я ЛОЖЬ, склоненная в третьем.
Можно, казалось бы, возразить: как же, мол, Солнце, Телефон, Телевизор и Календарь, — но возразить нельзя, потому что я не Сократ, вследствие чего знаю всё. Ядом меня не возьмешь, подобно тому как вытягивание себя самого из болота за волосы — это ФИШКА, а ФИШКА есть СЛОВО, то есть часть меня, малая толика, капля, невеста моей вечной любви, которая, в свою очередь, точка. И будущего не будет нигде никогда.
Пусть Ты ему говоришь шутки ради, как принято во мне говорить «полушутя-полусерьезно», чтобы Он никогда не говорил «никогда», но ты ведь умная девочка, и понимаешь, что это всего лишь круг, он же вектор, имеющий сотовое строение, а коли ты — девочка, тебя нет, потому что есть только Речь, а Речь — это я. И я есть. А тебя нет, потому что ты только СЛОВО.
А Его тем более нет, не мечтай, да и как бы мечтала ты, когда тебя нет. С ним ещё проще, чем с тобой, потому как он — слово-мужчина, у него на одну хромосому меньше, поэтому никаких сентиментальных прудов, никаких бригантин… Сугубо. На общих основаниях с Телефоном и Календарем, с Колодцем и Маятником.
Смотри, слово-девочка, я покажу тебе самый главный в этой главе квадрат:
Манилов Николай Николаевич, 0000–0000 гг. Расстрелян психиатрами по обвинению в неизлечимости ещё в рамках отца своего, Гурина Юрия Сергеевича, весной 1972-го года.
