Николай Климонтович - Степанов и Князь
Позавтракали домашними пельменями Запобедными из усадебного рефрижератора — генерал Попереков при помощи домоправительницы Дарьи сам лепил, — и Семен не преминул пропустить рюмочку. Князь же не опохмелялся — привычка автомобилиста. Обулись в почти не ношенные генеральские сапоги, обняли радушного хозяина, не забыв повелеть кланяться Соньке. И отправились дальше в путь.
Было уж позднее утро, но на дворе стоял туманный сумрак, самая паршивая погодка для пеших прогулок. Едва вышли за калитку, будто что-то громко захрустело и надломилось за их спинами — уж не усадьба ли генерала Поперекова позволила себе усадку, дала трещину и вознамерилась пасть в пруд с триколерными карпами? И тут же, будто косвенное подтверждение вчерашних веских застольных слов старого служаки и патриота Андрюхи, пошел противный сырой снег — и это в середине апреля. Верно, кто-то сверху плевать хотел на календарь и распоряжался погодой по прихоти. Странники прошли не больше четырех километров по склизкому размякшему проселку, как Князь сказал:
— Отвык я, Сема, от пеших прогулок. Отдыха хочется, и тянет на виллизатуру. Что б нам, Сема, в такую-то погодку не найти скромное, теплое и недорогое прибежище. Отчего б нам не побыть немного дачниками, Сема.
— Почему бы и нет, кум, — живо откликнулся отзывчивый Семен. — Мы ж не торопимся, куда нам торопиться. Побудем дачниками в порядке разминки и тренировки. А наша цель от нас не уйдет. А вот, кстати, и она, дача.
Они остановились у того, что с натяжкой можно было бы назвать забором. За оградой, сцепленной из каких-то суков, некая ватная фигура в высоких резиновых сапогах, с головой, замотанной цветастым, бежевым с красным, платком, вскапывала свои шесть огородных соток и напевала тенором серенаду графа Альмавива из первого действия россиниевого Цирюльника. Вдали виднелся вполне приличного размера дом, сложенный рыжим брусом.
— Пошто так рано начали посевную? — крикнул через забор опохмелившийся Семен опять же по-старославянски, ему казалось, что, разговаривая так, он будет ближе и понятнее родному народу. — Нешто ужо почва оттаямши?
Фигура обернулась. Это была баба.
— А ты б помог, — предложила она бойкому Семену низким с хрипотцой голосом и окинула путников цепким глазком.
Здесь следует заметить, что Семен совершенно не выносил физического труда, поскольку еще в детстве и отрочестве в родном поселке его принуждали пахать огород, откапывать по осени картошку, пилить дрова и носить воду. Да и первые полгода срочной службы приходилось всё что-то рыть. Так что при одном слове лопата Семен готов был, скорее, выучить наизусть письмо Белинского к Гоголю.
— Коли на постой пустите, отчего бы и не помочь, — пришел на выручку товарищу Князь.
— Щеколду на калитке откиньте, — было сказано повелительно, — и идите в дом.
Оба, хоть и с трудом выносили команды, отданные женским голосом, послушно пошли по тропинке, присыпанной битым красным кирпичом, взошли на просторное крыльцо. Здесь по старинному русскому дачному обычаю были набросаны вперемешку старые и рваные домашние байковые тапки, кривоносая лейка, обрезок садового шланга, свившийся дохлой змеей, лежала древняя ручная дрель, стояли две банки краски сурик, валялись перепачканные глиной резиновые высокие сапоги. На вешалке висели рваный черный, в зеленую клетку махровый банный халат, мужской брезентовый рыбацкий плащ и драный ватник.
— Снимайте сапоги и входите, — сказала за их спинами баба тем же тоном совхозного бригадира. Она уж сдернула с головы свой палехский платок и оказалась лет пятидесяти молодайкой с наспех крашенными в медный цвет негустыми волосами, собранными на затылке. В просветах кой-где мелькала седина.
Вскоре странники сидели в тесноватой гостиной, она же столовая. Сидели за круглым столом, накрытым скатертью с вышитыми на черном фоне брусничными ягодами. Скатерть оказалась шершава на ощупь. Убрана комната была со слабосильными покушениями на мещанскую роскошь, но не без вкраплений деталей богемного быта. На окнах висели некогда пурпурные, а ныне с розовыми проплешинами занавеси с бахромой, подобранные по бокам желтыми витыми шнурами с помпонами на концах, образовывая как бы вход в шатер. За ними в немытых окнах был голый ободранный сад из трех яблонь и одной вишни. На этажерке стоял южнокорейский телевизор, а в строящей из себя бидермайер горке виднелись остатки хрусталя. В углу помещался высокий секретер от дамского кабинета с обглоданными углами, заваленный книгами, нотами и толстыми бухгалтерскими тетрадями. Посреди стола, за которым они устроились, высилась статная длинноногая стеклянная ваза на толстой пятке. Поскольку для иных фруктов на родных просторах был не сезон, в вазе лежали черные на концах, в родимых пятнах два банана.
Хозяйка вышла к ним, распустив волосы и обдав волной жарких духов. Она принарядилась в дым и газ, но, несмотря на видимые пышность и шик, то был наряд дамы, только выписавшейся из больницы: жалкий макияж и второпях подглаженная юбка, впрочем — выше колен. И недаром: под юбкой были все еще стройные ноги, наверняка помнившие лучшие времена. На лице, палевом от пудры и уже с первым слабым загаром от занятий на свежем воздухе, проступала гастритная зелень. Щечки у хозяйки были маленькие и уютные, нависший лобик, маленький носик и скоромный ротик с поджатыми губками. Мелкие, с синими тенями на веках глазки смотрели, что называется, с грустинкой, но сама хозяйка была оживлена. В общем, это была зрелая и привлекательная славянская женщина неброской первобытной красоты. В руках она держала поднос. На подносе стояли граненый штоф, в каких некогда продавали одеколон в магазине Ванда, с чем-то желтым, графин какого-то сероватого питья, стаканы и три рюмки. А также мисочка жареного арахиса.
— Чем богаты, — сказала дама, — не ждала гостей.
— А где ж хозяин? — спросил любопытный Семен, деловито озираясь и уж взяв штоф в руки. В нем, как выяснилось, был самогон, сдобренный лимонной цедрой, морс в графине оказался приблизительно клюквенным.
— Муж год назад утонул, я вдова, — просто и без вызова объяснила дама. По ее лицу и интонации было не понять, нравится ей такое положение дел или новым своим состоянием она тяготится. — Муж рано ушел и многого не успел сделать в жизни. Хотел защитить диссертацию и построить баню. Когда мы жили в Голландии…
— А мы в некотором смысле тоже голландцы. Малые и летучие, — почел уместным объясниться в свою очередь Семен. — Странствующие художники и тоже как на грех холостые. Это вот Мишка Шишов, князь. А я Семен Степанов, член-корреспондент Академии художеств. — Это была почти правда, он действительно был выдвинут незадолго до побега и, скорее всего, был бы избран, потому что его любили многие академики за полное и бескомпромиссное отсутствие предприимчивого карьеризма.
— А я член дачного кооператива работников печати Подлунный. Меня зовут Майя, — сказала дама, — отец назвал меня так по имени одного индейского племени. Все мои деды — купцы первой гильдии. Кооператив был Подсолнечный, но на недавнем общем собрании переименовали ввиду чрезвычайной распространенности названия, что вносило путаницу в бухгалтерию. А что ж вы-то не женаты, вроде уж пора? — строго и недоверчиво спросила она.
— А как окажется жена с гусиным лицом? — в свою очередь спросил Семен. — Вспомните, что говорил своей тетушке по поводу женитьбы достопамятный Иван Федорович Шпонька. Мол, жена — шерстяная материя. Примет тебя за колокол и давай тащить… А вы, значит, Майя? Что ж, на ловца и зверь бежит, — добавил он как напитанный ведической мудростью, сдобрив ее русской поговоркой, приведенной у шведа Даля.
— Зачем, Сема, называть гостеприимную даму зверем, — поправил товарища Князь. — Простите за вторжение, — обратился он к хозяйке своим изящным баритоном, — но если бы вы приютили нас на пару дней, пока не стихнет непогода, мы были бы весьма признательны.
— Ах, — вздохнула хозяйка и подняла рюмку, — к чему такие церемонии в стране, в которой даже не считается нужным отвечать на письма. Когда мы с мужем жили в Голландии… — Она вздохнула. — Ну, будем, что ли! — Дама махнула рюмку и занюхала бананом. — Живите, что ж. Тем более, весна затягивается и откладывается навигация. Жаль, вышел топинамбур и иссяк имбирь, сотворила бы салат. А так что ж, принесу балтийских килек в пряном соусе и подам соленых с укропом и хреном огурцов. В стране сделалось трудно жить, вы не замечаете. Люди заметно исказились. Нас, русских, вытесняют из истории.
— Беспамятство и неуважение к прошлому, — неожиданно вставил молчаливый Князь. — Даже историческое Патрикеево поле распродали под коттеджное строительство.
