Юлия Винер - На воздушном шаре — туда и обратно
Школьный конформизм требовал, чтобы и она тоже. Очень хотелось быть как все; беда только в том, что делать как все — не хотелось.
А как делали все? Это долго оставалось для нее загадкой. Нет, не сам акт — в тринадцать лет, с первой менструацией, все торжественно объяснила ей мама, залепив сперва традиционную пощечину, чтобы запомнила на всю жизнь этот момент своего вхождения в женскую страду. Мамино объяснение сделано было так целомудренно, в таких окольных выражениях, что все осталось необъясненным, но в нем давно не было нужды — ей еще и девяти не исполнилось, когда десятилетний татарчонок Вилька Замалдинов, сын дворника из подвала, выдал ей полное, красочное и проникновенное описание зазорного акта, и не только описание, но и попытку осуществить его на практике. Было много слюней, соплей и пыхтения, но ничего, конечно, не вышло, и Вилька изругал ее, что у нее дырочки нету.
— А вот и есть, — сказала она, — я из нее писаю.
— О, дура ты пемпендура, — сказал Вилька и сплюнул. — Стану я в твою писалку свой х… сувать.
— Ну и сувай его в свои дырки, а мою не трогай, — обиженно сказала она. Обидело ее, конечно, не матерное слово, она еще считала его обыкновенным словом, хотя дома употреблять уже опасалась. Но как же иначе назвать этот нелепый придаток, который болтается у мальчишек между ногами? — Сувай куда хочешь, а я с тобой такой гадостью заниматься не буду.
— Гадостью? — злорадно ответил Вилька. — Этой гадостью все взрослые занимаются. И твоя мама тоже, пока папа был.
— Это, может, твоя мама занимается, — крикнула она, — а моя никогда! Никогда!
— Никогда? А ты откуда взялась?
При всем при этом для нее долго оставалось загадкой, как же делают все. Почти все ее сверстницы жили, как и она, в густонаселенных комуналках, гостиницы в те времена для обычных людей не существовали, да и у кого было столько денег! Тогда как же они устраиваются?
И вот в семнадцать лет, уже на первом курсе института, она увидела — как.
Разговаривать с юношами, которые обращали на нее внимание, было ей чаще всего тяжко. Она не знала, что говорить. Выдавать зазывную многозначительную болтовню она не умела, только удивлялась и завидовала, откуда что берется у других девчонок. Оставалось либо острить и насмешничать — это мало кому нравилось, — либо всерьез говорить, что думаешь, — тогда он удивится, или смутится, или, что хуже всего, посмеется. В лучшем случае, разговоры приводили к спорам, а это ее, хотя и спорщицу по натуре, быстро утомляло. Сколько ни твердила она себе — не спорь, соглашайся, что тебе стоит, а ему это приятно, — ничего не получалось. Слишком сильно его мнения отличались от того, что думала о жизни она. Порой ей приходило в голову, что она может ошибаться, что прав он, а не она, тогда сразу становилось скучно. Ну, прав, выдал общеизвестную истину, и что дальше? Скучно, скучно! Поэтому любым разговорам она предпочитала совместный спорт — теннис, пинг-понг и главное — лыжи. Чтоб поменьше разговаривать, а побольше двигаться — тогда не скучно.
В ту зиму мороз доходил до сорока градусов и ниже. Мороза она тогда не боялась и на зимние каникулы поехала в загородный молодежный лагерь. И вот тут нашелся подходящий партнер. Выглядел спортивно, говорил мало и только конкретные, бесспорные вещи, не требовавшие ни объяснений, ни возражений, ни даже особой реакции. Скажет, например: «Вот это лыжня! В такой мороз даже смазывать лыжи не надо, смотри, как скользят!» А она отвечает: «Ага! Я свои все-таки смазала, так, вообще…»
Целоваться с ним на морозе было особенно интересно. У обоих были опушенные изморозью белые ресницы и брови. Он приближал свое лицо к ней и говорил: «Какая ты красивая. Тебе идут белые ресницы». — «Тебе тоже», — отвечала она, рассматривая крупным планом щеточки из густой снежной пыли, сквозь которые едва проглядывали прозрачные озерца глаз. Онемевшие губы соприкасались, прижимались друг к другу, ничего не чувствуя и не шевелясь. Пушок вокруг обоих ртов немедленно смерзался вместе. Согреваясь от общего дыхания, губы начинали шевелиться, но тут приходилось их срочно разрывать — мороз подгонял жестоко. А на бегу не поцелуешься. «Вернемся», — сказал он.
Поцелуи возобновились в прихожей, потом в коридоре, ресницы и брови оттаивали, по щекам текли снежные слезы.
Предобеденный коридор был пуст. В воскресенье днем воспитательный персонал отдыхал. Никто не гонял из спален, никто не следил за дисциплиной, даже затейник приходил только к вечеру.
— Пошли к тебе в палату? — сказал он.
Ее била дрожь.
— Еще не согрелась? — спросил он. — Погоди, сейчас.
Из-за двери палаты неслись разнообразные звуки. Она уже смутно догадывалась, что это. Он приоткрыл дверь. Шум усилился и разделился на составные части — вздохи, стоны, хихиканье, несвязное мужское бормотание и протяжный женский вой. Ее кровать была аккуратно застелена, а на четырех других бугрились, вздымались и опадали одеяла, высовывались и исчезали ноги в носках и голые руки, взлохмаченные головы катались по подушкам. В воздухе стоял густой запах секса.
Он нерешительно взглянул на нее.
— Обезьянник, — пробормотала она сквозь судорожно стучащие зубы.
— Ладно, — сказал он и вздохнул. — Пошли в биллиардную, погоняем шары.
Вызывать его не имело смысла. Славный был парень, кажется, но ведь тут на лыжах не побегаешь, а так чего.
…Володя, Олег, еще Володя… Шурик… Всё — начала без продолжений и концов. Вон сколько возможностей упущено. Каждый из них мог бы остаться при ней, и, может быть, даже надолго, и с каждым она прожила бы совсем другую жизнь. Впрочем, вряд ли. Ведь не остались же. А почему?
Какой здесь день длинный. Она вылетела где-то в полдень, и сколько времени уже прошло, а солнце все стоит над головой. И море все такое же серо-зеленое стекло. И ни единого судна в нем, ни лодочки. Она всегда думала, что Средиземное море, такое, в общем-то, небольшое, исчерчено вдоль и поперек трассами кораблей всех окружающих стран, а тут когда ни взглянешь вниз — пусто. И в небе ни птички, ни самолета — как и обещали. Только облака бегут быстро, показывают, что шар движется. Интересно, куда он в конце концов прилетит. На Кипр? Или в Италию? В Грецию? Или так и будет летать над морем, пока она не задаст ему другого направления?
Она сходила к холодильнику, нашла большую коробку пирожков с мясом и съела один, не разогревая. Вкуса почти не заметила, только под конец, разжевав как следует, почувствовала, что очень вкусный. Сразу захотелось съесть еще один. Но она удержалась — пирожки были жареные, жирные, полные бессмысленных калорий.
Но тогда еще сильнее захотелось курить.
Нет, не закуришь, твердо сказала себе она. Бросишь вообще. В теперешнем твоем возрасте стаж у тебя еще не так велик, и куришь ты не так уж много, максимум полпачки в день. Ничего не стоит перетерпеть денька три-четыре, а там пойдет легче. Она ведь, помнится, как раз в этом возрасте бросала. И вполне успешно, целый месяц не курила, могла бы и дальше без особых мучений, только дура была. Изголодавшийся по дурману мозг подкинул обычную свою подлянку: убедительно доказал ей, что все в порядке, курить она бросила, отвыкла, дело сделано. И польза налицо — очистилась голова, исчез противный сухой вкус во рту, шире раскрылись глаза, все кругом стало ярче и отчетливее. Перестала нехорошо пахнуть прокуренная одежда. К тому же и денег порядочная экономия.
Да, славно жить без курения.
А потому, решила она тогда, спокойно можно позволить себе время от времени одну-две сигаретки. Нет, не по-настоящему, а так только, изредка, после кофе, или под спиртное, или просто под разговор, для дружелюбности. Есть же люди, некурящие, которые в компании могут иногда и подымить, а потом месяцами даже не вспоминают. Вот и она сможет так.
Ну и результат известен.
Но это тогда.
А теперь она опытная. На фокусы эти не поддастся. Если бросать, то сразу, полностью и навсегда. И сейчас как раз самый подходящий момент. Дали такую редкую возможность — используй.
Ну? Решишься?
Слабо?
Решайся!
От одной только мысли, что вот сейчас она решится и никогда уже не возьмет, не подержит в руке тонкое белое бумажное тельце, не покатает его любовно в пальцах, по застарелой российской привычке разминая слишком туго набитый табак, хотя сигареты во всем мире давно набивают как раз в меру. Никогда не сожмет легонько зубами пористую подушечку фильтра, не щелкнет зажигалкой — ну, зажигалкой можно щелкать сколько угодно, от этого ни вреда, ни удовольствия. Но никогда, никогда уже не будет у нее этой верной подружки, вернее любого человека делившей с ней и радости и печали. Этого утешения в обиде, успокоения в нервах, развлечения в скуке, безотказного и деликатного сокамерника в тюрьме одиночества. Она выйдет из этой тюрьмы на волю, на свежий воздух и вольется полноправно в здоровое большинство. И взамен губительной отравы она получит все эти блага — незатуманенную голову, не забитые смолой розовые легкие, чистое дыхание и острый нюх. И экономию денег. Она сможет бестрепетно войти в любой дом, в любое кафе, в любое учреждение и спокойно находиться там сколько понадобится, не испытывая нестерпимой потребности немедленно отыскать то вонючее тесное прибежище, куда праведное большинство загнало несчастных рабов поганой привычки. И никогда, никогда больше…
