Александр Говоров - ПИРАТ
Я обернулся во двор. Пират спокойно и с достоинством поглядывал на суматошный люд.
– У-ух, – погрозил я ему кулаком, – ~ Что же ты еще натворил? Но пес равнодушно отвернулся.
А Гусариков никак не мог успокоиться, переминался с ноги на ногу, мычал что-то нечленораздельное, пока, наконец, не обрел дара речи.
– Один кочеток остался. Разорили, пустили по миру. Кормилица моя ненаглядная, и какая разумница была, только что не разговаривала…
– Ишь, как распелся, что твой соловей. Свинью какими словами отпевает, А людей всех лишь черным словом, черным словом. Погляди на себя…
Старушка это сказала так пронзительно и повелительно, что Гусариков недоуменно оглянулся, поправил выбившуюся из брюк гимнастёрку и уставился на старушку.
– Да не на меня смотри, да не на руки свои гляди, а ниже, ниже! Гусариков бегал глазами, следуя указаниям старушки, глубже зарывая изуродованные ноги в мягкую пыль.
– Да не зарывай-то ног, не прячь их от людей, а подними, да повыше, сначала правую, ну-ну, не стесняйся…
Тот недоуменно приподнял от земли правую ногу.
– Вот-вот, люди добрые, видите эту правую, а теперича, давай-ка левую, левую ногу! Пусть народ полюбуется на дело рук твоих, аспид ты!
И Гусариков переступил на правую ногу, но левую не решился приподнять, а попытался незаметно спустить штаны пониже, чтоб штанинами прикрыть грязные обрубки.
– И не пытайся скрыть! Все знаем, все видим! А то ишь ты, на мою собачку замахнулся, пираткой ее оскорбляешь! Не собачка пират, а сам ты пират!..
– Я… я… пират? – растерялся Гусариков.
– А то кто же ешшо! Ишь, выскочил ни свет ни заря! Ишь, ружьишком размахался, воитель грушевый! Что ни ночь-полночь все садишь в белый свет, что в копеечку! Ишь ты, и фрицевские сапоги забыл натянуть! И как это ешшо тебя земля на себе держит, и как ешшо меж людьми-то тебя носит! Ишь, раззыркался своими бесстыдными, ишь запрятал в щелки зыркалки… Да не зыркай, наплевать мне на твой угрозный вид!
– Что тут происходит, тетя?
– А… – устало вздохнула она. – Все идет как надо. Не люди, так дворняги нашли на него управу. Иди, если интересуешься, да сим посмотри, что с его рекордсменкой сотворилось. А вам что? Концерт здесь, что ли! – набросилась она на толпу зевак.
В толпе раздавались смешки, незлобивые советы сраженному горем Гусарикову. Мальчишки расселись по забору и, сгорая от любопытства, теснились ближе; они молчали, боясь необдуманным словом лишить себя такого удовольствия. Но никто не разделял горя Гусарикова.
Наконец, мы остались с ним вдвоем.
– Эх, люди, – вымолвил он. – Не любят они крепкого хозяина. Так и гложет их зависть, ну вот поедом съедает…
Гусариков разрядил ружье и устало заковылял домой…
Я пошел следом.
Солнце стояло уже высоко. На крыше теремка молча стоял куцый кочет. Когда мы подошли поближе, он встрепенулся и вдруг заливисто и басовито выпустил на волю долгое: «Ку-ка-ре-ку!»
– Кышь, скаженный, – шикнул на него хозяин. – Ишь разорался ни к месту. Жаль, что тебя заодно с гаремом не успел успокоить Леопольд…
Он повернулся ко мне. В глазах таилась нечеловеческая боль.
– Что ж, полюбуйся, заезжий. Последнюю живность у честного рабочего человека извели. Да еще и облаяли…
– Мда… – неопределенно поддакнул я, стараясь хоть этим выразить ему сочувствие. В нем сейчас он больше всего нуждался. Заметив, что его горе я принял близко к сердцу, Гусариков вдруг впервые разговорился. Слова лились густо. Говорил он сбивчиво, торопливо, охая и ахая.
– Ну, думаю, кончился собачий кошмар. Впервые за целый год я лег спать пораньше. Дали мне передышку. И – точно. Ни одна собачонка за всю ночь не гавкнула. Весту я запер в свинарник, все ж хоть какая-то, но зашшита будет свинушке… А они… погляди-кось, прорыли тоннель и… знать, они давно до нее добирались.
Он отвернулся.
Кирпичный свинарник построен добротно, с любовью, как и все гусариковские постройки. На чистом сосновом полу лежала розовая туша. Породистая свинья, казалось, прилегла отдохнуть после сытой пищи. Лишь на месте пятачка зияла страшная рваная рана да горло было наискось перехвачено.
– Это Пирата работа, больше некому…
– Да почему ж Пирата?
– Э… мне ли не знать! Он так же и Леопольда испакостил, еле вылечил шалаву. Может, в суд подать? Да пойди, докажи. Я ж не поймал, да и не видел…
Гусариков стоял, бессильно опустив руки. Глаза-щелки еле-еле втиснулись меж толстых иссиня-красных щек. Вот уж права тетя, невольно подумалось мне, когда она впервые описала его так: морды – много-много, глазок – мало-мало…
– А знаешь ли, Павел Никанорович, здесь не Пират поработал.
– А тебе откуда знать? – насторожился он.
– Погляди, подкоп – дворняге такое не по зубам.
– Так хочешь сказать, все здесь дело рук, а не лап?
– Ну, что вы…
– Вот-вот… Да и зачем человеку портить такую живность? Сколько живу, у нас воровства не наблюдалось. Ну, может, так, по малости, ребятишки яблоньку иль грушу обтрусят… А чтоб серьезно, у нас такого не водится…
– Да что вы, Павел Никанорович! – возмутился я. – Как я смогу на людей поклеп возвести? У меня и в мыслях не было такого. А только дворняге не по зубам подкоп да еще такой.
– Уж не хочешь ли ты вину взвалить на моего Леопольда? Шутишь, братец! Да со вчерашнего дня он носа во двор не казал… Мне ли не знать, на что способен Леопольд!
Он зло сплюнул, растер плевок пяткой. В лице его промелькнуло и тут же спряталось что-то хищное, звериное. «Такой жалости не знает», – отметил я про себя, а вслух спросил:
– Вы с вечера таксу заперли в свинарник?
– А как же. Еще и солнышко не садилось.
– А когда вошли утром в свинарник, такса была на месте?
– Чего не помню, того не помню… Но, кажется, она вертелась тут же. А впрочем, мне уже не до нее было.
– А вы бы осмотрели ее лапы.
– Еще что! Веста не способна на такое. А если бы я усомнился в ней, не посмотрел бы на ее кровя – разом бы порешил…
– Д-да! – подвел я черту сказанному.
Больше мне не захотелось с ним говорить. Этот человек, действительно, слов на ветер не бросает. Для меня вопрос – участвовала ли Веста или нет – был абсолютно ясен. Значит так. Он запер Весту в свинарнике, в надежде, что она подаст голос, если дворняги там появятся. Ночью собралась свора. Конечно, и Леопольд был с нею – это я видел собственными глазами. Свора, видать, давненько добиралась до хавроньи. А тут сам Гусариков нечаянно помог ей. Таксы работают по норам – и что для нее составляет прокопать полметра земли, тем более, что свинарник без каменного фундамента.
Вот почему Пират был тих и под утро так настойчиво просился на цепь!
Вот почему с утра ни одной дворняги не видать в поселке…
Не знаю, сознательно ли они так поступили или нет, но факт остается фактом – свершили месть и затаились до времени. А что сотворили они самое дерзкое и серьезное из всего, что творили раньше, это они, бесспорно, понимали, во всяком случае, Пират знал, да и сейчас знает. Что до остальных дворняг – можно лишь строить всякие предположения, но до сих пор в поселке не взвизгнула еще ни одна собачонка.
Мои мысли были прерваны гортанным петушиным криком. На заборе кочет ошалело бил крыльями и воинственно клокотал. Мы выскочили во двор, почему-то перелезли через забор, хотя калитка была распахнута настежь, но к месту схватки не поспели, да собственно говоря, помочь уже ничем не смогли бы – у забора лежал куцый красавец с перехваченным горлом. Сильные лапы еще сучили по окровавленной земле, От него, извиваясь, как змея, с гордым победным видом челночила Веста…
Гусариков вдруг успокоился. Он пнул пяткой тушку петуха и неожиданно нежным и даже умильным голосом позвал таксу:
– Веста, Веста, ко мне!
Собака, припадая к земле, часто помаргивая, повернула на зов хозяина.
– Ну, вот и пришел тебе конец! – невольно вздохнул я, приготовившись хоть чем-то прийти на помощь красивой псине. – Павел Никанорович!
Но тот даже не оглянулся на мое обращение.
– Павел Никанорович! – настойчиво повторил я. Тот молчал.
А Веста, ничего не подозревая, все ближе и ближе подползала к хозяину. Наконец, она подползла к нему и нежно лизнула протянутую ей руку. Тот впервые улыбнулся ей, взял па руки, погладил и, коряво воркуя, повернулся ко мне спиной. Затем, постояв немного, вошел в калитку и тихо прикрыл ее за собой…
Глава седьмая
А день тянулся мучительно долго.
«Что ж, – думал я. – Авось пронесет. Каким бы ни был жестоким Гусариков, все же он любит животных, пусть по-своему – с выгодой для себя, но любит же. А в Весте он души не чает. Ну, придушила кочета, оно, может, и к лучшему, не она, так Леопольд иль еще какая собака. Может, и не догадается Гусариков о той роли, которую Веста сыграла в судьбе хавронья. Все же это она сделала подкоп из свинарника, тем самым облегчив задачу поселковым дворнягам…»
