Александр Щербаков - Месяц круторогий
Приятно возвращаться с полными ведрами. Вода покачивается, в рябых кругах солнце переливается, точно плавится. А если ранним утром идешь, то вода в ведрах такая, точно брусничный сок несешь — сама заря купается.
Рифеченые пельмени
К вечеру мороз сдал. Небо затянулось туманной пеленой и зарябил мелкий, мелкий снежок. Это был даже не снег, а скорее изморозь — тоненькие блестящие слюдиночки сыпали с неба, чуть припорашивая дорожки, следы.
А сегодня снова небо ясно, снова мороз и солнце!
— Солнце на лето — зима на мороз, — сказала тетка Липистина. — Не зря месяц круторогий народился. Разве что четверть кончится, так перемена будет…
— Будет, иначе мы небесное правительство переизберем, — сказал дед Егор.
— Переизберешь… Болтат чо попало, — ворчит тетка Липистина.
Вечер. Мы сидим на кухне за столом и стряпаем пельмени. Тетка Липистина раскатывает тесто в длинные и тугие колбаски. Потом режет их ножом на галушки, обваливает в муке и катает скалкой в небольшие лепешки — сочни. Скалка у тетки Липистины настоящая, старинная, с точеными овальными ручками по концам.
В огромной эмалированной чашке стоит ароматный фарш, пахнущий чесноком и душистым перцем.
Мы с дедом Егором стряпаем пельмени. Он не любит этого занятия, потому и немного не в духе, то и дело перечит тетке Липистине. Зато он любит фарш, нет-нет, да отправит кусочек в рот, зацепив кончиком вилки.
— Эх, я раньше строганинку любил, — крякает он. — Принесешь, бывало, с морозу мясца поволокнистей, настрожешь рубанком тоненько, а стружки так и завиваются кольцами. Макаешь их в соль да перец — и с хлебом! Лучше всяких пельменей.
— То и желудок извел, — опять подварчивает тетка Липистина.
— Как бы не так! Мясом и извел. Щами твоими скорей изведешь, — перечит дед Егор.
Я стараюсь увести их от этой опасной темы разговора.
— А помните, с такими загибульками стряпали? — обращаюсь я и завиваю веревочкой кромку кругом пельменя, похожую на кольцо Сатурна.
— Как же! — говорит тетка Липистина. — Вот Петька наш приедет, он мастер был на это. Он такие пельмени рифечеными звал.
И тетка" Липистина показывает, как делался «рифеченый» пельмень. Руки у нее проворны, как у большинства крестьянских женщин. Мгновение — и по ободку пельменя пробежали, семеня, узловатые пальцы, и он стал теперь как бы с кружевом.
— А помните, счастливые пельмени делали? — спрашивает дед Егор. — Один с углем стряпали, другой с полтинником, третий — с тестом… И на каждый что-нибудь загадывали.
И вот уже завязывается разговор о том, как прежде стряпали пельмени в нашем селе, кто был мастаком в этом деле и кто мог их больше всех съесть в один присест… Тетка уточнила, однако, что раньше пельмени делали только мясоедом, считай, раз-два в году. Может, потому и нажимали Любители, не щадя живота, что до новых больно долго ждать приходилось.
Я посматривал в окно на ясный высокий месяц, ставший сегодня совершенно круглым, полным, слушал, как закипает вода в чугуне на раскаленной плите, и думал, что просто невозможно представить сибирскую зиму без пельменей. Сама эта веселая стряпня за столом, когда заняты все от мала до велика, тишина и уют тепло натопленной избы, потрескивание дров в печи, их сухой березовый запах — все это располагает к неторопливому доверительному разговору, воспоминаниям, размышлениям…
Зимой пельменей стряпают помногу. Их можно заморозить и хранить сколько угодно. Удобное блюдо, что и говорить. Бросил горсть в кипяток — через десять минут готово. Тетка Липистина любит, чтобы в фарше было немного капустки.
— Люблю, чтобы с кислинкой и похрустывало, — говорит она.
Вот мы настряпали уже второй противень. Оба вынесли в сени на мороз.
— Ну, теперь осталось нагнуть на ужин, — говорит дед Егор, и в голосе его слышится радость, что близится конец стряпне, которую он считает унизительной для мужского достоинства.
Теста и впрямь осталось на одну раскатку. Тетка Липистина быстро откидывает в муку последние галушки и вскоре дед, опередив меня, берет последний сочень. Мы обиваем муку с рубах, убираем с колен рушники и идем мыть руки.
А на столе между тем уже появились тарелки с дымящимися, блестящими и словно улыбающимися пельменями. Дед Егор разливает перцовку. Хотя тетка Липистина не очень балует его настойками да наливками, но под пельмени можно.
Поют полозья по Руси…
Теперь редко кто в деревне за дровами на лошади ездит, тем более — зимой. Дрова теперь возят на тракторах, в летнюю пору. Даже новое слово появилось — волок. Что за волок? А просто несколько лесин, хлыстов, очищенных от сучьев и связанных по вершинам в огромный пучок, или вязанку. Зацепляет трактор тросом такую вязанку и волочет по земле. Отсюда и волок..
Но мы с дедом вынуждены ехать на лошади, у нас особое задание. Мы должны привезти дров именно сейчас, в январе, причем привезти их так немного, что о тракторе и заикаться стыдно. Может, старикам топиться нечем? Как бы не так! Три поленницы стоят вдоль забора — одна за одну заходит. И сухих, и сырых дровишек вдосталь — березовые, гладкие, самые что ни на есть отличные.
Вся недолга в том, что тетка Липистина задумала сделать домашнюю колбасу и подкоптить ее.
— Люблю, чтоб с дымком колбаса была, — говорит она.
А для копчения, известно, березовые дрова не идут. Здесь обязательно нужны таловые, то есть из талины — дерева, прямо родственного иве. И желательно, чтобы талина та была сухой, валежной, тогда она больше дыму даст, своего наилучшего запаху для копчения колбасы.
Наспех завтракаем, надеваем шапки, фуфайки, поверх фуфаек длинные собачьи дохи, пестрые и такие лохматые, что от одного их вида становится жарко. Тонкие вязаные варежки для. работы в лесу кладем в карман, а на руки в дорогу надеваем шубинки — рукавицы из овчины ворсом внутрь. Шубинки теплы, как печки, но работать в них нельзя, от снега они размокнут, а когда высушишь, скомкаются, затвердеют и станут ломаться.
Вот теперь у нас экипировка надежная. И сорокаградусный мороз нипочем.
Выходим во двор. Султан мечется на цепи, как угорелый. Увидел, что лошадь стоит за воротами и забеспокоился, как бы дед без него не уехал. Надоело Султану на привязи, да и холодно, побегать хочется, промяться, погреться, белый свет посмотреть.
Дед спустил его с цепи. Султан, благодарно повизгивая, стал прыгать вкруг него и даже изловчился лизнуть в бороду.
И вот мы едем на стареньких розвальнях. Дед Егор у козырька сидит, правит, а я сзади на навильник сена прилег, поднял высокий воротник дохи — и сам черт мне не брат. Поют полозья на мерзлом снегу. Напористой рысью идет заиндевелая Гагара. Султан вприпрыжку бежит сбоку саней.
Дед Егор уже решил, куда ехать, — в Феофанов лог. Таловые дрова, конечно, можно и в других местах найти — вниз по речке, в Федулкином, Пашином или Поляковском логах. Но дед путь держит в Феофанов, потому что там у него копешка сена осталась и он хочет ее прихватить попутно.
Промелькнул переулок, Зеленая улица, мельница, механические мастерские, мы выехали за поскотину. Место здесь ровное, безлесое. Белый снег кругом да ометы соломы по пашне — огромные песцовые шапки. Серебряной пылью сыплется изморозь.
Вот уже и черемуховый колок проплыл с дощатым вагончиком. Весной и осенью здесь бывает полевой стан. А сейчас — тишина, безлюдье.
— А где же курчавая береза? — спрашиваю я деда Егора.
— Выкорчевали, чтоб не мешала пахать, — кричит он в ответ. — Вон, видишь, корень на обочине остался?
Я поворачиваю голову и в самом деле вижу узловатые корневища, торчащие из снега. Вскинутые кверху, они похожи на воздетые к небу руки. Мне жаль курчавой березы. У нее летом была такая красивая, густая, почти непроницаемая крона. Дерево служило как бы маяком для таскинцев. Урочище здешнее называлось у Курчавой. «Где пахал?» — «У Курчавой». — «Где ягоды брал?» — «У Курчавой». А теперь как назвать эту местность? У Обрубленных Корней?
Не думаю, чтобы береза слишком мешала плугу. Она стояла почти на меже и занимала земли не больше квадрата. Только равнодушный' человек мог проявить такую сверххозяйственность.
В Феофанов лог мы въезжаем напрямки, по снежной целине. Долго кружим среди березин и осин по завертью, пока дед не останавливает Гагару около кустов тальника.
— Рубить будем? — спрашиваю я.
— Зачем рубить? Ветер уж нарубил за нас. Давай валежины искать, — говорит дед, сбрасывая доху и вынимая из карманов вязаные варежки. Я тоже освобождаюсь от тяжелой дохи, беру топор, — он был воткнут в головки саней, — и направляюсь к валежнику, рогато выступающему из сугроба за кустами. Ударом обуха сбиваю с сучьев белую оторочку.
