Петер Розай - 15 000 душ
Наверное, что-то с кровообращением, — успокаивал он себя. Он набрал в легкие побольше воздуха. Прибавил шагу. Он их почти нагнал. Ему уже щекотал ноздри запах духов секретарши. Показалось лицо Палека, серое, как недавно оштукатуренная стена дома. Очки! Пятна на лице!
Клокман с облегчением почувствовал, что при виде секретарши под одеждой у него что-то шевельнулось. Как она бедрами двигает!
Не так быстро, дружок!
Они стояли в прихожей.
— Нас называют спекулянтами, капиталистами, торгашами, — кричал Палек, он был вне себя, пнул ногой дверь ко всем чертям, он разошелся не на шутку, — хотел бы я видеть кого-нибудь, хоть одного, у кого было бы больше веры, чем у меня!
Вера? Чего это он вдруг?
Он указал на распятие, которое висело в углу. Напротив него мерцал телевизор.
— Только бы не поймали? Только бы не сцапали? Только бы не вздернули? Вот что меня волновало, вот отчего меня совесть мучила. Одиночество! Волей-неволей начинаешь молиться. Надеяться на Бога. Учишься этому заново. Контрабанда. Спекуляция. Торговля.
Он вдруг осекся и уставился в окно. Там до самого неба громоздились контейнеры.
Клокман расслышал тихое электрическое потрескивание: от соприкосновения ткани с нейлоновыми чулками. Где-то и они должны крепиться. Секретарша — она уже уселась — только что закинула ногу на ногу.
Ее голени блестели.
— Я фрау Кац, — сказала она и улыбнулась. — Если он меня не представил…
— Я и не знал, что господин директор такой набожный человек, — эта красивая фраза вырвалась у Клокмана как-то сама собой. Он глазел на секретаршу, пожирал ее глазами.
Рыжие волосы; зеленые глаза; изящные уши. — Она была похожа на Мадонну. На пенорожденную Венеру! Коралловый остров, облизанный прибоем!
Может быть, мы преувеличиваем, описывая восторг Клокмана! Едва ли! Там видно будет.
— Набожный, набожный?! Боже ты мой! — лицо Палека исказила гримаса отвращения; для него это уже был перебор. — Дух товарищества — вот о чем я толкую! Друзья! Симпатия и дружба! На этом держится торговля! Только на этом! Вот моя вера! Так-то. — Ну, может быть, еще на нескольких кредиторах, — добавил он, немного смягчившись.
— Он всегда так кипятится, — промолвила секретарша и посмотрела на Палека, слегка склонив голову.
Красотке душа ни к чему.
— Как же мне не кипятиться, черт возьми! — Палек все еще злился, но говорил уже тише. Он потерял задор. — Вот полюбуйтесь, — сказал он Клокману, — полюбуйтесь, какая тут неразбериха.
— Можно нам статистические данные о товарообороте, — это фраза была адресована фрау Кац.
— Разве ты не записал их на видео, дорогой?
Палек кивнул. — На диаграммы просто страшно смотреть. — Он изобразил их руками. После этого он включил телевизор.
На матовом экране появилось подернутое пеленой изображение. Но это были отнюдь не графики.
Клокман смутно различал тяжелые, жирные груди, раскачивающиеся — белесые — вид сбоку! По ним катились капли пота.
Удар рукой — изображение угасло.
— Ну и не надо! — простонал Палек. Он остановился перед телевизором. Он посмотрел влюбленными глазами на секретаршу.
Клоун!
Закряхтели пружины на тахте.
— Как я завидую нашему юному Вагнеру, — вздохнул Палек, поглаживая свою секретаршу по волосам. Может, он позабыл, что здесь был Клокман?
Она-то не забыла. Она улыбнулась. Ее губы были похожи на венок из красных роз.
Они немного пошептались.
Клокман почувствовал, что его затягивает в водоворот. Сопротивляться было бесполезно. Он ее недооценил. Он с головой утонул в зеленых глазах фрау Кац. Они растворились друг в друге. Превратились в альпийское озеро.
Палек многозначительно откашлялся.
Пролетел тихий ангел.
— Не хотите ли немного выпить? — Он схватил квадратный графин с анодированной пробкой. — Я привык к этому, когда бывал в горах: никакого пьянства! Катался на лыжах.
— Разве ты не собирался позвонить жене? Насчет адвоката, — фрау Кац зевнула.
Какое-то мгновение Палек колебался. Не плеснуть ли еще немного?
Он решился.
— Да, ты права. — Он поднялся с недовольным видом. Он взглянул на Клокмана. Очки блеснули. — Он ушел.
Наконец-то!
Клокман и красотка бросились друг другу в объятия. Они долго сидели, прильнув друг к другу. Самозабвенно. Безмятежно.
— Не подумай обо мне ничего дурного, — шепнула она ему на ухо.
Она отстранилась.
Слезы.
— Я всем обязана этому негодяю! Я даже стенографировать не умею. Он сам меня выискал. Это была любовь.
— Я больше так не могу. — Она бросила на Клокмана взгляд, полный отвращения. — О разводе он даже не заикается. Вот — взгляни, какими украшениями он меня увешал, — она схватилась пальцами за ожерелье: фанаты в серебряной оправе.
На ней было традиционное баварское платье.
— Все наладится, — утешал ее Клокман. Заодно он прислушивался к тому, что происходило в прихожей, где Палек разговаривал по телефону. Время поджимало.
Не нужно мне лить елей! — выпалила она. — Это его крохоборство! Да еще ревность! Скандалы! — Он же меня еще и на видео снимает, — призналась она. — Знаешь, почему он сегодня так разошелся?
— Нет.
— Ему уже никак.
Клокман услышал шаги и грубо ее прервал:
— Значит — сегодня вечером?
— Ты можешь только сегодня?
— Завтра я уезжаю.
— Значит, сегодня!
Вошел Палек, ковыряясь пальцем в ухе. Он снова бросил на Клокмана зверский взгляд.
— Скажи-ка, — быстро нашлась фрау Кац, — откуда ты взял того болвана — там внизу; этого рекордсмена?
— Парня, который брился? — Палек вытер палец о штаны. — Это было не так уж сложно. Один мой знакомый, мы знаем друг друга уже давно — представь себе, — он сейчас занимается кредитами в одном банке: выдает небольшие ссуды. Он прислал ко мне этого человека. Чего только не перепробуешь, чтобы кредиторы не наложили арест на имущество. — Улица.
Запах духов фрау Кац преследовал его. Была в нем какая-то многообещающая терпкость или сладость. Этот запах будоражил его. Возможно, все дело было в его насыщенности или в нотках, навевающих мысли о свинарнике в разгар лета; впрочем, запахи трудно описать.
Шоколад? Дыня? Патока? Яблочный сироп?
Невообразимый букет.
Тут фрау Кац куда более осязаемо материализовалась в пространстве.
Клокман уже не слышал популярную музыку, которая доносилась из торговых залов. Он сидел за столиком в (ресторан самообслуживания), в торговом центре. Внутренним взором, в располагающей полутьме, он мысленно ласкал ее упоительную фигуру.
Особенно старательно он представлял ее ноги, которые стройно и дерзко тянулись из туфель ввысь и смыкались, соединенные мостиком из плоти: мост над бездной.
Это было чудо, чья обыденность — женщины! — не мешала ему быть удивительным; в этом и заключалось чудо.
По мере того как Клокман с трепетом проникался этой идеей, его охватывало все большее волнение: ибо он догадался, что первое чудо, мост над бездной, — служит лишь основанием и опорой для другого чуда: бедра фрау Кац не просто округлялись, как банальный горшок с гуляшем или бадья, — нет, они вращались! И это вращение с легким наклоном придавало им явственное сходство с планетой.
Клокмана вдруг осенило — вот, значит, почему Венера — это еще и планета: вечерняя звезда!
Бедра фрау Кац манили как обещание райского блаженства; так и видишь правильную сферу из розовых кристаллов с оранжевым отливом, которая медленно крутится во тьме. Видишь хоровод лампочек, мерцающих, как звездочки в знойной ночи. Видишь золотые солнечные диски, которые вращаются, мерно разрастаясь: это проникает в сердце, зудит в мозгу.
Бедра фрау Кац манили, как обещание райского блаженства: это было предчувствие чего-то восхитительного, терпкого, светлого, неописуемого!
Признаемся: мысли Клокмана были по большей части проще, конкретнее. Ему представлялось, например, как фрау Кац опускается перед ним на пол, медленно переворачивается на спину и поднимает бедра или просто встает на колени и слегка выпячивает зад. — Но душу Клокмана, его нутро всколыхнуло более глубокое, мощное чувство.
Возможно, он тут был ни при чем, просто поддался древним чарам, заключенным в райском саду; быть может, всему виной зашкаливший психологический стресс; а может, в госпоже Кац и впрямь таилась какая-то прелесть, благость, которая как-то незаметно и незримо для самого Клокмана проникала в его душу.
Тут его взгляд упал на вазочку из прессованного стекла, с красивым букетом пластиковых роз, она стояла перед ним на столике.
Он быстро осмотрелся, пробежал глазами по пустым столам, на которых поблескивали пепельницы — челюсти! — скользнул взглядом по хромированным поручням буфетной стойки, оглядел лампы, свисавшие с потолка, словно гроздья застывших сперматозоидов.
