Алексей Кошкин - Люди и те, кто против них
Вся тоска по детству — от бедности. Иногда представляю себе такую дорогу, по которой идешь, идешь… бац! — нагнулся, подобрал алмаз. Положил его в корзинку. Или золотые слитки? Это феномен, и тема для застольного разговора — почему такое значение придается золоту и алмазам? Ну не понимаю я! Почему люди дерутся из-за них, убивают, тратят состояния ради этой бижутерии? На шее у красотки висят штуковины и привлекают взгляды мужиков ложь! — голая шея куда интереснее, а украшения можно делать из пластмассы… Химики, докажите мне, что нельзя делать столь же красивые вещи на наших заводах, не используя Au и кристаллы C!
Да, не быть мне экономистом. Не понимаю я, почему сбережения целых государств хранятся в виде золота. Чернышевский думал, что это будет алюминий. Я надеюсь, в будущем золото обесценится, а заменят его достижения культуры и, может быть, владение информацией. Тогда каждая страна, наплевав на золото, будет богатой в меру своего прогресса и развития культуры! И я, Илья Собакин, где-нибудь сбоку присобачусь, хе-хе…
«Загорского партизана», где напечатали мою «Кошку» уже нет. Зато сейчас стал популярен журнал «Загорье». Туда все писатели спешат со своими первыми опытами. Писатель Мамченко жаловался:
— Написал я повесть про детей. Про то, как они подружились с кузнечиком. Приношу в «Загорье». Говорят — берем, отличная повесть. Вставим между рассказом «Судьба» и очерком «Капелька солнца». Оказалось, «Судьба» это про кровавый инцест, а «Капелька» — про групповое самоубийство наркоманов. Я забрал повесть, — скорбно сказал Мамченко, — и отправил в столичные журналы.
Напечатали мой рассказ «Печень Васи». Про то, как недоросль Вася разговаривает с голосами. Услышав их в первый раз, он испугался и взялся за учебу. Но потом стало очевидно, что голоса лохи, в середине рассказа он разрулил их на бабки, то есть доказал, что голоса должны ему деньги. А в конце выяснилось, что Вася разговаривал со своей печенью, которая являлась инкарнацией некоего грешного в прошлом инопланетянина.
Разные люди в «Загорье». Интересные. Все хотят в рай. Но почему-то всем надо сидеть одесную Творца. А если не пустят — на то место подложим что-нибудь острое.
Неверников широко известный писатель. Но круг, в котором он известен, настолько узок, что его даже овалом-то не назовешь. Это щель; но в этой щели Неверников, повторяю, очень известен.
Он балуется грубыми стихами. Не со зла, а в свое удовольствие. Его ставка на то, что люди не убивают за стихи, как во времена Лермонтова. Зато, ухватившись за хвостик сего жанра, он еще чуть-чуть прославил себя:
Кашкин и Машкин поймали ужа,Змейка погибла во тьме гаража.
Детская неожиданность в двух строчках, не правда ли? Просто незатейливая прелесть.
Кашкин — один мой знакомый. Он ходит в джинсовом комбинезоне и работает в видеопрокате. Дошли слухи, что он собирается судиться с Неверниковым. Машкин же — целиком выдумка Неверникова. Скорее всего, не самая удачная…
Много стихов Неверников уже отправил в Интернет, среди них есть и еще незатейливее. Но на месте Кашкина я бы предпочел другой, школьный метод. А чего? Дружеская потасовка. Интеллигенция решила обратиться к истокам, опроститься, почувствовать широту великодержавской души.
Человек, которого я просто люблю — величайший драматург и главный редактор Иван Рождество. Был я в театре. Не понравилось. Пьеса была да; у Ивана Владимировича все пьесы — да. Актеров вот надо бы ему из столицы переманить, а то у наших всё мешки да мешки под глазами и тонкий голос, как у трубы «Завода пластмасс». А Рождество, когда смотрит свою пьесу — плачет. Он пока не оказал влияния на мою заблудшую душу, не вывел ее к свету, но зато, верю, скольких он уже спас! Искусство способно на чудеса. Вспомним, как много деятелей искусства получило вид на жительство в нормальных странах. Не говоря уже о том, что настоящее, большое искусство может делать деньги.
Да, я хотел сказать еще о театре. Вот говорят — актер, актриса. Однажды шли пить, а на площадке стоит мрачный мужик с сигаретой. Мнет эту сигарету ногой.
— Здрасьте, — я ему говорю, а он на меня посмотрел по-этакому, как на тюбик зубной пасты, который кончился и присох к туалетной полке. Мне потом сказали, что это был Народный артист Великодержавии А. А. Сорокин. Он всегда у Ивана Рождества играет главную роль. Привычка, что тут поделаешь, да и некому больше.
Я, кстати, теперь снимаю комнату в квартире, где мы пили в тот раз. Так что Народный артист — мой сосед за стенкой. Только я его больше не вижу (я сплю днем) и трепета не чувствую. Сигареты на том месте тоже нет.
Зато я разозлил У. Ю. Сорокину, его супругу. Я не хотел. Просто в Великодержавии, где из поколения в поколение жили в коммунальных квартирах, у человека появились, как ранние морщины, определенные рефлексы, отвечающие, например, за строгое соблюдение тишины или квоту на гостей. Теперь, казалось бы, у большинства семей отдельные квартиры, все забились в них, как Наф-Наф в свой домик, однако дремучие инстинкты еще проявляются как-то, в совании любопытного носа в чужие дела.
Говорю ей понятными словами, четко расставляя ударения и даже кашу не жуя:
— Я к вам в квартиру — не лезу. Я вам советов — не даю. В глазок за вами — не подглядываю. Вашей матери… да-да, вашей матери не звоню в полночь и не докладываю, что у вас в гостях какие-то подозрительные люди… Ну и что, что у вас не было подозрительных? Я бы все равно не стал звонить!
Тут выскочила на площадку дочь Народного артиста. Она жевала апельсиновые корки и держала в руках Евангелие от Марка. Что дальше? Она послала меня по матушке и плюнула на лестничную площадку, как в пропасть. Это пропасть между мной и семейством Народного артиста.
А я и не претендую. Поживаю так себе. Ушел от родителей, работал дворником на пару с одним магистром философии по имени Толя. У нас с Толей с самого начала был уговор: пиво покупаем на мои деньги, водку на Толины. Во всем должен быть порядок. И еще он обещал Борхеса с Маркесом на работе не читать, а то территория всегда недочищеной оставалась.
В марте ничего не происходило, только лопнула труба в ванной. Весна заледенела на клумбах и оконных рамах, как разлитый говяжий студень. Чай уже не грел, а ночью мне на шею свалился худенький паук, огляделся и потопал куда-то. Чтобы случайно не раздавить, я отнес его на кухню и отправил в щель между плитой и тумбочкой. Он спланировал и исчез.
А потом я увидел, что в щели на полу сидит жирный паук-самка. И самка сожрала моего паучка, в котором я так нелепо принял участие.
Да, ничего со мной интересного не случается. Вот узнал я о неком товарище Рогове, бородатом мудреце. Меня поразили два факта: что он называет столицу Великодержавии столицей мира, и что он ездит в Индию и Африку бесплатно, только за улыбку и вежливость, которые у него не кончаются. Прочитав его заметки, я загрустил. Почему у меня — ни вежливости, ни улыбки? Был бы я уже далеко отсюда, там где жарко и можно спать под деревом. Рогов сделал Индию обыденным делом, он покорил ее для меня, теперь она лишь провинция моего сознания (а раньше была недосягаемым раем).
Я, однако, начинаю верить двум его бесхитростным тезисам. Первый: хороших людей больше, чем плохих. Второй: по дорогам можно ездить бесплатно, убалтывая шоферов.
Ругая жирного паука (я обязательно убью его в каком-нибудь рассказе), я бодрюсь и представляю свою жизнь дорогой, широкой асфальтированной трассой. Мне помогают на ней разные люди. Кто-то мне сильно несимпатичен и раздражает. Большинство же на меня не обращает внимания, едут себе, решая мелкие и великие задачи. Все стремятся к концу. Конечно, выйти в жизнь, то есть, по-моему на трассу — это поступок. Но когда мы уже родились, когда идем вперед, это не кажется чем-то особенным…
Я сделаю так: уеду из холодного пояса на поезде, а там, на юге, буду голосовать на шоссе, пока не устану от этой жизни (дороги).
Все, иду собирать вещи. Отныне я в настоящем времени, и все мои действия становятся новыми, свежими; пусть все отличается от иронических воспоминаний, которым я только что предавался.
Профессионалы
Около двух недель назад в последнем оставшемся в Великодержавии иностранном информационном агентстве директор Синьоретти получил предложение о встрече. Секретарь передал записку от некоего господина, поставившего вместо своего имени длинный прочерк. В постскриптуме неизвестный настаивал на важности переговоров.
Синьоретти прочел и поднял брови. Автор записки почти умолял. Удивляло и то, что директору предлагалось придти лично, но не посылать кого-то из своих коллег. «Но почему?» — подумал Синьоретти. Он уже несколько лет не писал сам и не занимался сбором информации, это была работа его подчиненных, тех, кто был моложе и быстрее, а также легче адаптировался к сложным условиям этой страны. Директор тщательно осмотрел записку. Тяжелый почерк, очень сильный нажим, особенно в окончаниях длинных слов. «Указано время и место… Не пойду. Если это серьезно, то они снова выйдут на связь — тогда и подумаю. Боюсь я идти один, боюсь, — сокрушался директор. — Дикое время, дикие люди, словно вернулись средние века. Провокация, шантаж, угрозы? Хотят прижать мое агентство? Ну что же, им это удастся, как удалось с другими независимыми организациями. Вольные замки падут, останется королевский дворец, полный шутов и палачей».
