Татьяна Апраксина - Жасмин и флердоранж
Худые острые плечи вздрагивают, покрываются мурашками. Пошутил, называется. Трогать ее сейчас нельзя, но нужно ощущаться рядом — присутствием, голосом.
— Есть причины?
— Не знаю… я хотела один раз. В Бостоне. Я все делала правильно! Я… даже кофе не пила! И… — придушенный всхлип. — Мне даже ничего внятного не сказали… «бывает».
Да, понятно. Когда подводит, предает тело — это страшно. Ты в нем просто живешь и не думаешь, а потом в самый неподходящий момент оно заявляет о себе, как-нибудь по-подлому, и ты не понимаешь, за что, почему, что было не так. И земля уплывает из-под ног, не можешь никому и ничему доверять. Больше не можешь хотеть и надеяться, потому что потом будет вдвойне тошно, стыдно и противно. Как будто на обманутом всегда есть вина — вина наивности, ожидания, надежды.
— А что… отец ребенка?
— Мы работали вместе в Бюро. Он мне… он мне сказал, вот до сих пор помню — «Жалко, конечно — но куда нам торопиться-то?». И все.
— Господи, ну что за идиот… — Господи, ну почему мне хочется раскатывать асфальтовым катком всех, кто ее обижал, не ценил, не заботился?..
Минус еще одна заноза: упрямые всхлипы все-таки прорываются слезами.
Вот теперь плачущую навзрыд невесомую фигурку можно развернуть, взять на руки, прижать к себе. Без серьезных слов, говоря все, что на ум придет. Мы со всем разберемся. Спросим нормального врача. Все будет, как ты хочешь. Нет — так нет, придется твоей бабушке ходить обиженной. Все будет хорошо, потому что я с тобой. Все будет хорошо, потому что я тебя люблю.
Поговорим — всерьез поговорим — потом, много позже, когда она сама захочет.
Подслушивать, разумеется, нехорошо. Но очень информативно. Так что если отец устроил засаду на гостя на веранде, можно расположиться с книгой на соседней. Стенка тонкая, вокруг тишина, слух хороший — а результаты засады очень, очень интересны.
Вечер ветреный. Сдуло всех комаров, фонарь на своем столбе раскачивается напропалую, с моря тянет подвяливающимися водорослями, солью и водой — вечерней, прогретой солнцем, и другой, холодной, поднятой волнением с самого дна, от песка, который никогда не прогревается по-настоящему. Два слоя водного запаха не смешиваются, не выравниваются, а так и ползут друг над другом отдельными широкими лентами, так же вплывают на веранду. Поверни голову влево — и чувствуешь придонную холодную тяжесть, манящую, увлекающую за собой на дно. Чуть передвинься на кушетке — и вот уже веет самим летом, теплой пеной, нагретыми брызгами, высыхающей в воздухе солью, сладостью, тлением…
Между ужином и полуночью — самое время сидеть на веранде, и под крышей, и на остывающем в темноте воздухе, и у моря, и в доме, — пить горячий чай со свежей, только что с огорода, мятой и прошлогодним липовым медом. Все кажется ярким, немного игрушечным, близким и простым, но при этом емким, неслучайным. Осмысленным, словно на лубочных картинках. Даже редкие устоявшие перед ветром комары, атакующие голые ноги, превращаются в необходимую деталь.
Вот и шаги. Сначала по дому, в направлении веранды. Потом по веранде в сторону двора. Потом по двору — гораздо менее целеустремленные. Гость знакомится с правой половиной сада. Принюхивается, прогуливается, привыкает. Проходит вдоль веранды, где сидит Камила, поднимает голову, вежливо кивает — «Добрый вечер!», — получает в ответ улыбку и взмах рукой, проходит далее. Точнее, проплывает вдоль ограды его полупрозрачная макушка. Камила мысленно дорисовывает над плечом полотно лопаты. Необходимая деталь, учитывая, что за час перед ужином, вернувшись с моря, этот деятель все-таки починил гаражные ворота.
А вот на обратном пути наш дорогой ремонтный комбайн попадется к отцу в руки, и это неизбежно. Так и есть:
— Вы играете в шахматы.
— Да.
— Не окажете ли мне любезность?
— С удовольствием.
Болтать они, конечно, не будут — отец всегда играет молча. Но порой говорит что-нибудь интересное, правда, не каждый раз. Зависит от уровня противника. Камиле редко доставалось что-то кроме констатации факта существования пресловутой женской логики, проявляющейся в расстановке фигур на доске из соображений эстетики и архитектурной гармонии. В общем-то, примерно так дело и обстояло. В логику возможностей фигур, ходов и принципов у Камилы все время примешивались совершенно недоступные отцу соображения — фактура дерева или кости, игра оттенков черного и желтого, погода, настроение, интуиция…
Когда она стала достаточно взрослой, чтобы соглашаться с приоритетом правил, игра — даже с отцом — утратила последнюю привлекательность. Так золотой октябрь сменяется унылым, тусклым и промозглым ноябрем, оставляя только под глазными яблоками память о чистоте, сиянии, прозрачной прохладе и рыжих, красных, алых, пурпурных листьях в голубом небе.
Игроки молчат. Минуты каплют мятой и медом — прохладные, вязкие, с хрупкими кристалликами в глубине струи… спать. Прихлопнуть порочное любопытство, заставить себя подняться с кушетки и пойти наверх, распахнуть окно, лечь, завернуться в два слоя в одеяло. Мечта убаюкивает и поглощает сама себя — надо, надо, но совершенно нет сил, но не спать же на веранде, тут даже теплого пледа нет, да и спать в одежде…
Значит, встать и полубессознательным киселем проползти через соседнюю веранду? Нет уж. Пусть сначала разойдутся.
Здешние августовские вечера не очень-то похожи на летние; впрочем, это и хорошо. «Не жарко» — блаженное состояние организма. Одного его достаточно, чтобы уровень эндорфинов в крови рос обратно пропорционально падению температуры. Но в определенный момент понимаешь, что нужно надеть свитер и снять блаженную дурацкую улыбку.
После чего позволить уловить себя в сети, потому что господин Марек Каминьский сам по себе достаточно загадочное и интересное, пожалуй, самое загадочное существо в этой семье; а уж если он соизволил расставить ловушку, то избегать ее — лишать себя многообещающего развлечения.
Шахматные фигурки — из янтаря, клетки на доске — тоже. Красивая штучная вещь здорово отличается от тех поделок, что можно купить в курортных городках побережья. Редкий янтарь — не плавленый, а природный, резаный — светлый, оттенка топленого молока, и серовато-зеленоватый, с прожилками. Теплые, живые и сами по себе, фигурки за многие годы отполированы прикосновениями рук, зарядились теплом и хранят его внутри. Отдельное и особое удовольствие: просто двигать их.
Если поставить рядом тестя и Франческо, то их, конечно, не назовешь ровесниками — но все преимущества здорового образа жизни будут налицо. Не в пользу Сфорца, разумеется. У пана Каминьского безупречный цвет лица — с легким лоском от регулярного отдыха и приверженности к ритмичному сну. Выглядит он лет на сорок пять, наверное, и даже взгляд не выдает возраста. И еще ощущается совершенно замечательная глубокая внутренняя умиротворенность: интравертные, не нуждающиеся во внешнем мире цельность и гармония.
Этого человека нужно прописывать в аптекарских дозах всем нервным, неосмысленным, бездумно суетящимся творениям Господа. Болтливым и стремящимся постоянно заполнить пространство звуками — в двойной дозировке. Пан Каминьский играет молча, не глазеет по сторонам, не таращится на противника. Легкий беглый взгляд мимо виска — и вновь все внимание приковано к ситуации на доске. При этом воспринимает он куда больше, чем любое общительное творение, которое задало бы уже тридцать три тысячи вопросов.
Веранда освещается двумя лампами на противоположных стенах — свечи, прикрытые стеклянными колпаками. От них доносится постоянный треск и шелест: мошки и мотыльки бьются о стекло, пытаются добраться до огня. Очень хороший коньяк в бокалах. Очень сильный соперник в игре. Более чем. Неторопливый, явно наслаждающийся каждым мгновением как глотком, абсолютно безжалостный и уверенный в себе. Ни единого колебания. Ни одной ошибки. Ни малейшего торжества по поводу выигранной партии. Только движение пальцев с ровно обточенными ногтями очень правильной формы над доской. Неподвижное длинноватое лицо с темными глазами, туго обтянутое светлой загорелой кожей, совершенно бесстрастно — и в то же время внутренне напряжено. Человек, похожий на высоковольтный кабель — гладкий, простой формы, безопасный на вид, и только угадывается под облегающим пластиком гудение силы, скрытой внутри.
Шаги на лестнице — те, что не идентифицируешь по памяти, а просто знаешь, опознаешь их в любой обуви, на любой поверхности. Любимая супруга, свет и смысл жизни. Нахохленный, соскучившийся наверху и выползший вниз в поисках кого-нибудь живого свет и смысл в незнакомом, резко пахнущем лавандой свитере крупной вязки. Смотрит на игроков и доску, потом на два бокала, слегка улыбается — и втискивается в кресло к отцу. Стратегически верное решение. Им на двоих как раз одного обычного кресла хватит, чтобы было уже приятно, но еще не тесно.
