Петер Хандке - По деревням

Альбин начинает неожиданно петь. Это не настоящее пение, а просто напевание, как, бывает, напевает себе любой человек под настроение – не в полный голос, но все же достаточно громко.

Из норы я вышел на волю и пиваВыпил в пивнойЭто было ни там, ни здесь, но точно – со мнойИ сказал человек в магазине: «Полночным поездом поезжай»И я сел в него и отправился в дальний крайВ рассветных сумерках прибыл к речным берегамодиннадцать тысяч женщин стояло тами святая Урсула сказала мне в этот час:«Там на севере в дельте зверь поджидает всех нас».

В автобусе стоя заснул я и вдруг упалШофер церемониться со мною не сталОн сказал: «Передай своей матушке горячий привет»и лицо его сделалось желтым, как лютиков цветЛежа в траве, я мечтал о снегахчерные клешни жуков-оленей больно кололи меняи женщина с лодочной станции сказала: «СадисьБагажник машины забит, а ты сзади, дружок, притулись»Не помню, что дальше было на той дорогевот край долины, и сердце забилось в тревоге«Петля дороги замкнулась, назад ведет!»кричу я громко, и айсберга колкий ледуткнулся в затылок, я прыгаю быстро в окноВокруг светло и одновременно темноИ пилот из своей кабины обернулся ко мнеон сказал: «Альбин, дружище, отправляйся домойда станцуй там польку о святой своей простоте».Побрел я в сторону дома и потерял башмаквоззвал я к сердцу: «Утихни, не бейся ты так»кто же там шел посреди дороги, сало жуя, сквозь ночь?То был отец Игнац, и вот обхватил он меня за плечи и унес меня прочь.

Мы бежали сквозь джунгли, и вот впереди каналГород где-то внизу, не разглядеть порталжелто-красных ворот, наконец мы свернули тудаи западный человек нам сказал, что так не добраться домой никогдана острова привезли нас с подветренной сторонымы ели снулую рыбу и стали слепыЖенщина в баре пела, мотив тянулся и гас,про «свечу на окне» там было, и пела она для насЧто-то около года работали мы среди моря на островах потоммы провели для жителей телефонПарень с собакой, стоя в будке на берегу,кричал там в белую трубку: «Я тебя так люблю»Устали мы от скитаний, хватило нам их навекКорабль не поплыл в Эльдорадо – свалил нас в грязный снеги некто со мною рядом в вечных сумерках прошептал:«Снег растопите мне, братья и сестры, для погребения»И вновь под злобной молодой луною в тропиках войнамы были полководцами, но за нами не шли войскаложками по котелкам гремели мы и орализловонную пасть разевал убийца-медведь, но мы дальше шагалиПотом мы ринулись в воду, и была та вода прекраснаи голос отца Антона из глубин доносился ясно:«Дети мои, ко мне, на зов мой придите!»В бездонной воде сияли чаны, зовя в родную обительИ не печальный катафалк тащил он за собою —Колясочку на четверых, но схожую с арбоюи человек на облучке с карандашом в руках,водя рукою в воздухе, писал: «А я – ваш брат».

На перепутье трех дорог человек какой-то сиделна корточках возле дойки, и был он голый совсемЖалобно взывал он: «О три дороги! О пропасть там, вдали!»«О реки Вавилонские! О ветреные выси! О бухта ангелов!» – громко вторили мыГодами питались мы хлебом с вареньем, что твердою пленкой покрытоно однажды на небе вечернем воссиял этот лик из нефритаМы отправились в кино «Транслюкс» и тут же от первого поцелуя сниклиполетели с черным соколом на равниныгде кружили снежные вихриИ в зеленый четверг взошли на белую колокольнюЛица все в красных точках от льдинок но было не больноВместо языков на колоколах болтались лишь клочья сена«Ой-мой, ой-мой», – шептали беззвучно все мыСтановилось все хуже и хуже, сгущалось ненастьеЯдовито-зеленые сполохи в небе как знак несчастьяМы выглянули наружу, назад, но в этот часНикого там не было – не было даже насЛица наши теперь беззащитны, к железу холодному мы прилепились губамии никто, о никто оторвать нас не в силах, и самине уйдем мы, пусть дева с псалтирью в руках к нам взываетглухи мы, мотыльком полумрака ее пенье бессильно порхаетТам стоял человек с копьем, поедая бананОплели его шею рваные плети лианникто так и не понял, о чем он нам возвещалпока механизм бетономешалки беззвучно его не пожралМы ни разу не видели город с хорошей его стороныбескрайние дали за башнями страха были совсем не видныпахли прелестные розы разбавленным кислым виноми куда-то до Санкт-Никогдабурга отодвинулся отчий домИ тут явилась (оглядывается на комендантшу)девушка с развязки автобана, и странные слована желтой зюйдвестке ее красовались: «Это я, ваша сестра»Вдаль по рельсам несся блюз ее певучий:«Я цветок по имени чем-дольше-тем-лучше»На остановке Нордштерн мы вошли в трамвайи вышли в тепло-бурый торфяниковый краймы увидели дом восходящего солнца, вздымающийся в небеса,и услышали голос человека из топи болота:«Не каждый может все – но каждый может все сказать».

Остальные повторяют: «Не каждый может все – но каждый может все сказать».

Вступает комендантша. Она исполняет свой текст как псалом. Постепенно он превращается в некое подобие гимна, который подхватывают все остальные.

Семь или более летбыть мне еще на чужбинепока я в нее не врастуПри счете лет не буду нетерпенья проявлятьнапротив, с легкостью сама числом я стануТуда-сюда шагая,Пойду назад в свою странуКто плачем мир на части раздираеттому река ответитЛунатиком туда приду яи там зарницы светлые без громапокажут мне мое маисовое полечто на ветру шумит по всей долинегустой стеной встает среди долиныи вновь во тьме бесследно пропадаетИ я пойду по «улице старинной»,не слышавшей ни разу шум машины,где пасынком безроднымрасщепленное молнией дерево стоитТот день никогда не настанет ведь он – насталНа дороге у самой деревни шаги я замедлю и прислушаюсьи душа моя, ширясь, к народу прильнет моемуи беззвучно зарница покажет мне дома родного белейшие стенывот стоят онивот – исчезаюти во тьме остается их отсветЯ давно уже здесьгде, похоже, никто никогда не бывалПосредине деревни там будет стоять тишинаи тепло после знойного днятам не ждет меня камень священного тингавишни ствол там облеплен киноплакатами лет так за десятьи пред ликом шумящей листвы я стоять буду словно одна я на шаре земномЯ знаю: километрам счет земнымсо звездною спиралью совместим!Во мраке некий престарелый человекобычнейшим из голосов меня окликнети скажет: «Тысячелетие – как день один»но не признаюсь я ему, кто яи побреду в соседнюю деревнюТот, у кого в груди зияет рана, подобная моей,тому поможет пластырь из листвы пред взором у негоМолнией становится зарницавслед за молнией приходит громно успею я с первыми каплями ливня добежать до гостиницы желтойИ хозяйка-блондинка тогда, оказав мне особую милостьповедет по сухой галереев освещенную ярко обитель простых утешенийи головки цветочные наши тогда покачнутсяи глазами звериными будем подмигивать дерзко:И откроется лонои новое в мире откроет!

Когда человек, что Писание миру явил, вернет мне назад мое право?Когда исполненья желаний хотеть я смогувместо жажды слепой – побеждать?Ибо имя одно есть – Виктория!Когда городские огни перестанут сочиться ледяной деловитости светом и окажутся знаком соседства?Ибо имя одно есть – Виктория!Когда же певец своим голосом сильнымпотоки дождя остановити волнение крови, смятенье вины и проклятьяиз груди человечьей изгонит на вечные веки?Когда перестанет бренчать бубенцами неверными колоколКогда грянет он вечностьи на круге земном человечества сонм воцарится?Оцепененье мое – когда потрясеньем оно разрешитсяи встану я вместе со всеми, в сиянье своем золотом?Ибо все-таки есть это имя – Виктория![3]

Антон, Игнац, Альбин и комендантша поворачиваются и уходят в барак. Ганс и Грегор стоят на переднем плане и смотрят на пузырящийся холщовый занавес.

Праздник кончился?

Праздник продолжается.

Нам еще о многом нужно поговорить.

Приходи на другую стройку. Там не так темно, она выходит на южную сторону, и долина не такая продувная. Но прежде зайди домой – там часто о тебе спрашивают и жалуются, что ты бросил своих в беде. Там будет настоящий праздник и все (показывает на барак) придут. Это будет наш праздник, праздник живых и мертвых, праздник решения.