Петер Розай - Очерки поэзии будущего
Сейчас я хотел бы исключить тот другой подход, который опирается на жизненные условия.
Иногда бывает, что за всеми значениями, за этим облаком из слов восходит сияние чистого постижения: какое-то тело, форма, от которой исходит сладостный аромат вечности.
Или же бывает так, что как-то незаметно, сами собой исчезают все признаки, указывающие, где, в каком конкретном месте ты сейчас находишься, и тогда иное наступает как состояние, как тихая нежность, исключающая желание что-либо изменить: ты просто есть, высокий шпиль, с которого струится солнечный свет.
Нетленность есть предчувствие, которому вещи отвечают готовностью принять его в себя: предчувствие и готовность сделаны из одного и того же вещества.
В этом мое желание соприкасается с отблеском мировой воли, результатом которой выступают вещи.
Это предполагает, что ВСЕ исходит из ОДНОГО источника — порою так именно и кажется.
В доме, где я живу: четыре двери, не только с замками, но еще для верности и с цепочками. Цепочки слегка провисают, напоминают маленькие петли.
Ночью ему могло привидеться, что на цепочке покачиваются задушенные псы — злые вожделения, от которых цепочки призваны защитить.
Квартиру украшают темно-синие ковры, массивная мягкая мебель, торшеры, широкая кровать, люстры. Мебель стоит в их свете неподвижно и прочно, только иногда над обивкой поднимается облачко пыли или мебель погружается чуть глубже в синеву ковров.
По ночам на улицах никого, только сосны по краю, у которых стволы как туго набитые мешки из красновато-коричневой материи. Есть в этих деревьях что-то странное.
Ну-ка, попробуй про них!
Днем их ветви замирают в изящном изгибе, кажутся издали пенистыми, но застывшими каскадами падающей воды, и только на вершинах, где играет свет, вода оживает, образуя маленькие воронки и водовороты. Бывает, что какая-нибудь ветка сильно выдается в сторону и выглядит как клок разорванного платья, как оторванный шлейф свадебного наряда. Кора словно пробковая оболочка, нежно обнимающая твердый ствол, ласковая теплая кожа.
В сумерках деревья стоят как голодные птицы, топорщат перья, черные и белые. Сплетение темных ветвей и сучьев напоминает скелет. Он изгибается сильно и напряженно, как будто подчиняясь внутренней воле.
Днем же деревья стоят как тихие, благовоспитанные принцы в очень светлых, широко раскинутых плащах. Лишь по временам то там, то здесь пробежит чуть заметная дрожь: то ли насекомое, то ли мотылек, то ли ветка. Или это отвалился маленький кусочек коры и, падая вниз, блеснул в солнечном луче?
Вдоль всей длинной улицы стоят эти заколдованные принцы: наши сосны!
Вы видите: Я пытаюсь подобрать множество образов, чтобы сказать только что-то одно, единственно верное. Но удается ли мне это? Я говорю красивые вещи. Но не это главное: Мне хочется сказать что-то правдивое, и это выходит красиво. Радует ли меня это? Да. Хочу ли я радости? Нет. Я хочу понять целостную сущность вещей, на которые направлен мой взгляд. Если я вижу их правильно, меня охватывает радостное чувство.
Вижу двоих у вращающихся дверей дома, похожего на дворец. Один говорит: Когда дверь повернется, можно будет войти. Другой возражает: Поверни же ее сам!
Может быть, я просто повсюду зажигаю огоньки, на ветках, на сучьях, на верхушках деревьев, на траве, на темнеющих вдали кустах, преображаю мир по своему вкусу. И мир становится как просторная торжественная церковь, пусть продуваемая ветром, шатающаяся под его порывами, стоящая под серым дождливым небом, выветренное временем здание кафедрального собора, в котором вершится праздник: МОЙ праздник!
Что только не делают люди, когда они одиноки, сказал Роберт Вальзер Карлу Земму.
Чего только не делают люди, когда они НЕ одиноки? (предложения-призраки).
В дождь сосны выглядят как бесцветные, щетинистые заросли, вытянутые вверх, как все другие деревья: вяз и ольха, дуб и платан.
Может быть, я веду себя как ребенок, который гробы называет черными ящиками, колокольню — ворчащим великаном, даже о дожде думает, что это кто-то тоненько плачет.
Но как же выглядят сосны, когда идет дождь?
В стволах и в коре перестает пульсировать жизнь, и выясняется, что жизненную силу давало им солнце. Ветви и иглы на них замерли в неподвижности. Затихли. Только иногда видишь, как они вздрагивают, стряхивая с себя груз дождя.
Деревья по сторонам улицы темнеют пятнами, очертания их становятся неясными, расплывчатыми. Дождь в этих местах льет, кажется, сильнее, и капли будто затвердевают по краям облаков-деревьев, превращаются в лед.
Но вблизи деревья похожи на мокрые вешалки, обтрепанные веники, старые башмаки, погасшие свечи — не знаю, на что.
Сегодня идет дождь. Небо превратилось в однообразную плоскость серого цвета — или это все же какое-то редкое, изысканное пространство, заполненное вибрирующими зернышками, светло-серыми, излучающими свет. Таким чужим небо кажется от однообразия, от невыразительности. Словно маска. Правда, это означало бы, что под маской что-то таится — может быть, это просто наши надежды, размытые и отнесенные вдаль за упавшую занавесь дождя.
Один говорит: Вода нагрелась, заварю-ка себе чаю! — Ах, черт, говорит другой, вот я и обжегся.
Или один кричит: Ах, на какой мы высоте, над всем! Смотри! — А другой: Я прыгаю!
В совместном и заряженном противоречиями существовании планы пересекаются: Так возникает представление, как будто бы что-то ЕСТЬ, и от этого забывается, что изначально мы чего-то желали.
Что же еще скрывается за каждым из планов, как не воля, желание? — Так может показаться, что дождь, падающий с небес, приносит избавление, небеса завешены роскошными тканями, сотканными из кристаллов, что капли дождя, падая на землю, застывают на ней сверкающими драгоценностями или что тот, кто обратит лицо свое к небу, вдруг поймет: У меня нет никакого повода испытывать отчаяние, просто это дождь хлещет мне в лицо.
Надо принимать каждый кусочек мира, который тебе дается, и проглатывать его, не требуя большего. Приятен он, этот кусочек, на вкус или нет, не в этом дело.
Объедки, которые остаются после такого пиршества, всегда обильнее, чем само пиршество.
Приблизительно так: Вот теперь тебе подано! Так что ешь!
После дождя — прогулка: Выброшенная из дома кошка перебегает мне дорогу. Сначала она добегает до середины улицы, потом, увидев меня, бежит ко мне. Поднимает голову и окликает меня.
Я перевожу ее оклик как «МЯУ». Разумеется, перевод абсолютно неправильный, потому что на самом деле кошка попросила: Ну, помоги же мне! Перенеси меня на сухое местечко! Где она, моя коробочка и т. п.
Человеческое общение: Смысл слов определяется их употреблением, говорит Витгенштейн. Именно поэтому неправилен мой перевод с кошачьего.
И все же порой возникает впечатление, что слова что-то значат, что их смысл не зависит от их употребления в языковых играх, не зависит он также и от их материальной истории.
Какое великолепное безумие быть в одиночестве, говорит поэт-романтик (я сам).
Попробуй теперь иначе! Постарайся нарисовать картину мира с двух, трех различных точек зрения, переплести их между собой, сплести сеть! Смотри, что в нее ловится!
Какой-нибудь местный житель, выйдя из дома, возможно, подумает: Хороший сегодня денек! Теплынь! Только вот это дерево дает слишком большую тень, загораживает солнце. Похоже, пора отпилить большую ветку, вот эту.
А ты думаешь: Тень, отбрасываемая деревом, это как прохладное, шелестящее платье, которое оно на себя надело. Или нет, еще лучше: Тень — это как бы оболочка, тускло поблескивающий цилиндр, внутри которого — дерево, ценная, эластичная водяная оболочка — и в какой-то мере это действительно так: В тенистом месте выпала роса: Вон там! Как ярко она блестит!
Ребенок забирается на дерево просто потому, что сил у него в избытке, или потому, что он хочет посмотреть на мир с высоты, доставить себе такое необычное, пахнущее авантюрой, удовольствие — но потом он все же начинает сомневаться, можно ли это, разрешается ли, ведь и штанишки, и руки перепачканы смолой: О, господи!
