Василий Аксенов - Суперлюкс

На борту «Каравана» в окнах салонов и кают, в пролетах прогулочных палуб мелькают весело-испуганные люди: им-то в чреве океанского гиганта ничего не грозит, и их страх – это лишь продолжение игры. Владислав Иванович стоит за углом диспетчерской башни, совсем неподалеку от корабельного трапа, час назад еще желанного и манящего, сейчас таящего в себе неизвестность, тревогу, крушение жизни. Первые капли, тяжелые, как виноградины, падают на блейзер… Советами такого человека, как богдыхан, пренебрегать нельзя, если хочешь спастись. На набережной медленно разворачиваются по еще сухому асфальту два такси. Быстро – в сутолоку аэропорта, в кишение взлетающих и опускающихся масс. Владислав Иванович недвижим. Взгляд его медленно проходит по палубам «Каравана». Что он увидит там? То ли в очередном разряде кустистой молнии вспыхнет микромигом отсвет бриллианта на вспухшем жалком пальчике Валентины, то ли мелькнут ее зябкие плечики, трогательная и крошечная среди мироздания ушная раковина? То ли вдруг сквозь покрытие борта, сквозь судовую сталь вспыхнет, как наяву, фламандское обилие стола и лица всех умных и добрых друзей, ждущих его возвращения с берега. То ли вдруг на отдаленной и безлюдной, словно утес, шлюпочной палубе явится вдруг ему одинокая, отягощенная уже жизнью фигура, закутанная в скульптурный, хотя и кипящий под ветром хитон: какое одиночество, какая горечь – не понят современниками, изгнан в Халкидики, три года воспитывал мальчика, а вырос бандит…

Начинается сразу мощно, неистово штормовой дождь. Владислав Иванович Ветряков медленно, будто не замечая льющихся на него потоков, поднимается на борт «Каравана».

Употребив этот соблазнительный штамп, мы могли бы закончить и весь рассказ на этом, ибо ведь и так уже понятно, что ждет его впереди, но он проходит в свой суперлюкс, и приходится следовать за ним.

В каюте порхала румяная и славная душа, коридорная Люда.

– Славик, а я к тебе опять за денежкой забежала. Взяла двести, лады? Ой, да ты весь мокрый. Славка ты мой родной! Ну-ка, ну-ка, тэйк а бас… бат… бате… тьфу ты, опять забыла, куда язык совать на этом проклятом английском!

Проворные женские пальцы, горячее дыхание женской заботы. Простите, Люда, я несколько всегда с вами в двусмысленном положении. С одной стороны, мне не хотелось бы вас обидеть, что я вроде бы как-то равнодушен к вашим данным, это отнюдь не так, вовсе не равнодушен, как можно заметить, лапочка моя Люда, а с другой стороны… вы можете подумать, что я как бы притязаю в связи… ну в связи с этой шелухой… с этими дурацкими деньгами, и тут я опять боюсь вас обидеть… Да какие же обиды, ты, Славка, такой душевный! И вы, Люда, такая душевная!

Вымытый, высушенный и облагороженный веселым и быстрым женским сервисом, Владислав Иванович вышел в вечерние, гудящие уже музыкой недра парохода. Все было открыто: все кафе, бары, рестораны, дансинги и магазины сувениров. Повсюду мелькали люди. «Караван» шел уже в открытом море. Он миновал зону урагана, и сейчас запад сверкал на полнеба фантасмагорическим закатом, а с противоположной стороны надвигался плотный, густой и не менее, чем запад, волшебный восток. В окно он увидел на палубе спины своих друзей, все волшебники искусства были налицо, все, должно быть, ждали своего верного Славу и все созерцали закат. Трогательно короткопалая лапа Раздвоилова тихо путешествовала по трогательнейшему позвоночнику Соколовой. Владислав Иванович подумал с пронзительной грустью, что предстоящая ночь для него, быть может, последняя в жизни возможность проявить деятельность души согласно добродетелям, что так тесно сопряжено с понятием свободы. Сейчас он скроется и купит им всем, всем этим близким душам, подарки. Раздвоилову – транзистор, Свежаковой – оренбургский платок, Мелонову – палехскую шкатулку, Чарову – запонки с бирюзой, Языкатовой – дагестанское ожерелье, а Валечке Соколовой к этому уже описанному кольцу необходимы адекватные серьги, как они будут облагорожены мякотью ее просвечивающихся в средиземноморском, венецианском, генуэзском закате ушных раковин – вот будет дизайн!

Все было сделано, как задумано, и без труда читатель может вообразить себе последнюю ночь Владислава Ивановича на борту «Каравана» – все эти предфинальные восторги. Перед нами же теперь встают проблемы финала, и вновь наше перо старается миновать экзистенциалистические дебри и побежать по проторенным тропинкам литературного штампа.

Штамп номер один.

Ранним, но уже ослепительным утром «Караван» швартовался у причала Батумского порта. На причале среди встречающих и любопытных – два деловых человека, сотрудники общесоюзного ОБХСС. Чуть в стороне фургон с решеточкой. Владислав Иванович скромно и спокойно спускается по трапу навстречу правосудию. В руке у него атташе-кейс, в нем свитер и умывальные принадлежности.

Вот он и в фургоне. Мизансцена с решеточкой, с лицами за оной, с копошащимися поблизости голубями отдаленно напоминает передвижническое полотно «Всюду жизнь».

Он поднимает глаза, чтобы попрощаться с «Караваном», и видит на кормовой танцевальной площадке три кружащиеся пары: Соколова с Раздвоиловым, Языкатова с Чаровым, Свежакова с Мелоновым вдохновенно, ярко, самозабвенно исполняют утренний вальс.

«Всюду шикарная жизнь…» – спокойно, почти философски думает Владислав Иванович, но уже ничего не произносит.

Штамп номер два.

…Владислав Иванович скромно и спокойно спускается по трапу навстречу правосудию. Тишина и утренняя дрема на борту «Каравана». Рутинная деятельность на причале. Крушение иллюзий проходит никем не замеченным. Нередко это бывает, согласитесь: в огромных массах, внутри которого что-то гремит жертвенно, отчаянно, но бесшумно. Как вдруг непредвиденный мощнейший звук возникает за сценой капитуляции. Вот именно «Песня певца за сценой» неожиданно на колоссальных децибелах поплыла над Батумским причалом: то ли звукотехник спьяну врубил, то ли материализовалась энергия литературного штампа.

Страстъю и негоюБурно трепещетПламя желанийВ кипучей крови!

И тут же Владислав Иванович увидел бегущих к нему друзей, увидел их чудесные глаза, протянутые к нему руки, вывернутые в жесте отчаянного сочувствия ладони… Слава, Слава, мы любим тебя, ты честный, ты хороший… апелляция… юрисдикция…

– Нет-нет, друзья, не беспокойтесь, – улыбается счастливый Владислав Иванович, – я действительно немножко основательный жулик… – Бриллианты слез на щеках у женщин, а на его груди в прощальном объятии маленькое, зябкое и ломкое, измученное полиартритом, бесконечно близкое существо.

– Слава, я буду ждать…

Штамп номер три.

Бунт индивидуализма – своя рука владыка! «Каравану» не удалось убежать от шторма, более того, он попал в его горловину, был раскручен там центрифугой страшных неуправляемых сил, вслед за чем струи индивидуалистического замысла втянули его кормой в Босфор и далее в Дарданеллы и долго еще швыряли среди бесчисленных островов Эгейского архипелага, пока он не превозмог беснующуюся стихию и не восстановил свой непреклонный курс на Батум.

Современная техника восторжествовала. Лайнер уходил, разрезая бушующие валы, не потеряв, по сути дела, ни капли, ни крошки, ни единого атома, за исключением одного своего пассажира, который, по сути дела, был уже никому не нужен, ибо являл собою тип взбунтовавшегося индивидуалиста.

Гордый и мрачный Владислав Иванович, протирая очки и взлетая на волнах Эгейского моря, думал между тем коммуноборческую думу.

Людей уже нет в нашем мире, есть человеческие системы. Я, приносящий им товары повышенного спроса, суть партизанствующий негодяй. Путь человечества предопределен законами природы. Я не исправлюсь ни в одной из эпох. Пусть меня судят здесь, в колыбели человечества. Пусть меня судит любая формация – хотя бы даже самая ранняя.

К утру шторм утих, и вода стала теплее. Владислав Иванович смог немного подремать на спине у спокойной, мощной, но мягкой волны. Когда он проснулся, он увидел, что приближается к острову, красновато-коричневые скалы которого проявляли каждую свою складку под лучами восходящего солнца. Кое-где в этих складках стояли белые фигуры, похожие на статуи, кто-то у самой воды, кто-то повыше, дюжина крепких мужей в белых и как бы скульптурных, хотя и шевелящихся бризом одеждах: суд присяжных, философы Ликейской школы… Засим, устав от литературных компромиссов, мы заканчиваем этот рассказ.