Арсен Титов - Кавказские новеллы
— Эксперимент! — закричал он. — Пусть будет эксперимент! Но вы думаете, Геронтий в лесу? Одного раза за этот год я его там не видел! У себя в курятнике он — вот где Геронтий!
— В курятнике живет курей и петух! — сказал по-русски Дато, как бы немного оскорбившись за соседа.
— Прямо вам говорю! Он в курятнике! И у него там тайный эксперимент! — не отступился Жора.
Я и Дато в снисхождении усмехнулись. Жора заклекотал горлом, будто опрокинутый, но бессильный враз освободиться от вина кувшин. Кровь столь сильно хлынула ему в лицо, что мы с Дато испугались. Дато ступил к нему вниз и взял за локоть, успокаивая и приглашая пойти дальше.
— Нет. Вы не верите мне. И я не сойду с этого места! — дернулся Дато.
— Верим. Как не верим! — применил дипломатию Дато.
— Если не верите, пойдите и поглядите сами! — снова закричал Жора. — Я лично видел — он там делает свой эксперимент, он там делает модель Вавилонской башни!
Я оглянулся на округу, замкнутую в горные стены. Даже величиной с ладонь нет здесь ровного места. Я, укладываясь спать под айвы, каждый раз боюсь скатиться во двор к Геронтию. Всякий пригодный клочок земли занят здесь или огородом, или виноградником. И старую деревенскую башню не снесли и не поставили на ее месте дом или хлев, наверно, лишь потому, что помнили времена прихода османов. И как же у нас поместится Вавилонская башня?
— Пойдем! — повернулся вниз Жора и решительно позвал: — Геронтий!
— В лесу он, в лесу он, люди! — рассердилась, но из вежливости постаралась не показать своего чувства жена Геронтия.
Однако Жора звал до той поры, пока вдруг дверь курятника не распахнулась и оттуда не вышел Геронтий.
— А! — якобы обрадовался он. — Заходите, соседи, заходите! Спал я! Простите меня!
— Вот! — восстанавливающим истину жестом показал нам в его сторону Жора.
— Да! — сказали мы и больше ничего не сказали.
А Жора отвернулся к Геронтию.
— Не спал ты, Геронтий! Ты делал тайный эксперимент! Ты делал модель Вавилонской башни! — сказал он.
— Что ты такое говоришь, Жора, пусть все беды твои упадут на меня! — будто ничего не понял Геронтий.
Но Жора его не слушал.
— Я тебе привожу глины столько, сколько хватает всей деревне. Для чего тебе столько глины? Скажи свое алиби! — потребовал он.
— Разве ты военный прокурор? — тихо спросил Геронтий.
— Да! Во время войны я служил в особом отделе! — сказал Жора.
Известно — он был рядовым морской пехоты. Переломанный и контуженный, он два года лежал в госпиталях. Говорили, был он статным красавцем. Вернулся же скрюченным и припадочным.
— Замолчи, Жора! — успел сказать побледневший Дато.
А Геронтий чужо и холодно, как на застаревших врагов, посмотрел на нас и, пока мы стыли от его взгляда, вынес из курятника небольшой брезентовый сверток.
— Иди сюда! — крикнул он жене.
— Геронтий, муж! — сказала она.
— Иди, если жена! — приказал Геронтий и, видя, что она не идет, подал из свертка Жоре пистолет: — На, убей меня и жену мою, если ты особый отдел!
К вечеру, когда едва не всей деревней, но ситуацию удалось выправить и прямо во вдоре накрыть стол, для чего Магаро и сам Геронтий зарезали по овце — у Жоры ведь, кроме буйволов с арбой и кирзовых сапог, ничего не было, и с него ничего не взяли, — к вечеру Геронтий завел меня в курятник.
— Твоих лет он был, парень! — показал Геронтий на большой глиняный ком, и вправду напоминавший башню, но одновременно навевавший еще что-то.
— Кто? — спросил я и только потом догадался, о чем он, Геронтий.
— Сын наш! — сказал Геронтий.
Их сын служил в строительной части и не выдержал издевательств. Когда ему по большому сходили в постель, он схватил с пожарного щита топор и ворвался в казарму. Ему дали срок дисциплинарного батальона, и там он погиб. Геронтий втайне от жены накопил денег на пистолет, чтобы убить командира и тех, кто издевался. Но перед этим он захотел сделать скульптурный портрет сына. Он делал и, видя, что не получается, ломал и выбрасывал — потому — то Жора возил ему глину едва не каждый день.
— Я увидел, как ты принес к себе в дом бумагу и карандаш! — сказал Геронтий. — Увидел и подумал, что ты мне поможешь!
Я обещал. Однако моей первой работой вышел рисунок, изображающий меня же самого, сладко спящего в полуденный час под айвами.
Крепость Схвило
— Вон крепость Схвило! — показал я.
— Да. Хорошая крепость Схвило! — не глядя, похвалил Тетия.
— Да что ты понимаешь! — обиделся я.
— Понимаю! — возразил Тетия.
Как же, понимает он. Слова толком оказать не может, понимальщик. До Схвило, если птице лететь, — двадцать километров. А человеку добираться — все сорок. Но видна она отсюда, с нашей крепости.
Внизу, под Схвило, стоит крепость Чала. Рядом стоит храм Самтависи. Деревня — тоже Самтависи. А рядом деревня Игоети. От Игоети направо — Ламискана. А налево — Самтависи, деревня и храм. Потом Чала. Потом наверху Схвило.
— Хоть взгляни! — не выдержал я.
— Да ладно! — пообещал Тетия.
Не интересный он человек — это-то мне обидно. Ни выпить с ним, ни закусить. Арбуз он съел — и доволен. Ну, был бы арбуз толковый. А то ведь кахетинский. Кахетинский, ташкентский, мариупольский — это не арбузы. В крайнем случае, арбуз должен быть моздокским. Для остальных же надо сахар покупать один к одному. Я сразу на базаре сморщился — одни кахетинские.
— Пойдем! — сказал я на базаре.
Но некто столь же неразборчивый, что и Тетия, взять отважится. И Тетия никуда не пошел. Встал около, рот разинул — смотрит, как тот выбирает. Долго тот выбирал. Народ вокруг собрался — и местные, и продавцы, и туристы с автобуса. Всем интересно, оказывается, посмотреть. Каждый якобы свой секрет знает, как выбирать. Вообще-то я тоже знаю секрет. Но у меня такой секрет, что арбуз в крайнем случае должен быть моздокским. А здесь одни кахетинские.
Потому хотел я уйти. Тетия же рот разинул — смотрит. И эти все смотрят.
Неразборчивый наконец выбрал. И хозяин в него ханджал вонзил, в выбранный арбуз, — три раза, так, так и так. Ханджалом же вырезанный клин вынул и неразборчивому протянул — чудесный, искрящийся, соком исходящий. У Тетии, конечно, глаза пламенем полыхнули. Но зря. И неразборчивый тоже зря старался и зря шею к арбузу тянул. Потому что арбуз должен быть хотя бы моздокским.
— Вай ме! — сказал неразборчивый.
Народ разбежался. А что — разве не знал?
— Пойдем! — сказал я.
— Купим, а! — стал просить Тетия.
Я рукой махнул.
Вот такой арбуз съел Тетия. Неразборчивый человек свой арбуз понес домой. А Тетия съел на месте, то есть здесь, в крепости, не в Схвило, а в нашей. И теперь пообещал смотреть на Схвило. Но не смотрит. И конечно, никогда не поедет. А ведь до Игоети — всего, а там налево через Самтависи и мимо Чалы. И какая она, эта Схвило! Я не поэт. Но однажды мне сказал Цопе, двоюродный брат. Цопе — это уличная кличка. У меня клички нет. А у брата — Цопе, бешеный. Тетия, кстати, тоже кличка. Цопе однажды сказал:
— Пойдем. Что покажу! — тогда он еще был без машины.
— Далеко? — спросил я.
— Увидишь! — сказал Цопе.
Мы пошли улицей в сторону нашего сада, потом вошли в совхозный сад прямо до сторожки. Собаки нас облаяли. Мы прошли мимо и направились садовой дорогой — разбитой, конечно, — в сторону конторы. Кругом было вспахано, и от полива стояли лужи. На дороге — тоже. Машина нас догнала тогда, когда до конторы осталось сто метров. По-иному-то разве случится! Шофер увидел Цопе и остановился. Они поговорили и даже поругались. Но шофер все равно подвез нас эти сто метров до конторы, потому что Цопе был здесь бригадиром. В конторе Цопе тоже поругался. Я ждал на скамейке. Политые розы благоухали. Их было очень много. Запах был сильный и теплый. Мне показалось, что не солнце нагрело воздух, а розы. Я думал, что Цопе хочет показать именно их. Но после конторы мы пошли дальше, вышли из сада, прожди по шоссе, а потом, километра через два, опять вошли в сад. Мне идти надоело. Однако я молчал. По пути Цопе отвлекался то туда, то сюда, к деревьям. Все ему надо было смотреть. И всем он был недоволен. Вдалеке женщины окапывали саженцы. Цопе словно бы их искал — столько в удовольствие он с ними поругался.
— Кто так работает! — кричал он, находя невидимые огрехи и прибавляя по-русски: — Лодири!
Мне было стыдно. Я подумал: «Цопе на самом деле бешеный!» Женшины же нисколько на ругань не обратили внимания. Но все равно я облегченно вздохнул, когда наконец Цопе оставил их. Еще через километр ходьбы мы наткнулись на речку. Я подумал, что это Лиахви, и спросил.
— Великая русская река Волга! — обрезал Попе.
В самом деле, глупо было в этой канаве подозревать Лиахви.
— Ну, скоро? — рассердился я.
